На кладбище Невинных (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна - Страница 41

41

В Женевьёв, однако, как уже было сказано, аббат искушения не видел. Настойчивость ненравящейся женщины — это не искус, воля ваша, а пытка. Воистину никогда никакая женщина не может быть столь навязчивой и раздражающей, как впервые влюбившаяся светская девица, не блистающая красотой. Она с отрочества усваивает весь набор привлекающих мужчин жестов и взглядов, но в её исполнении они только отпугивают. И аббат, наверное, посмеялся бы, наблюдая за проявлениями глупой девичьей страсти, если бы она не относилась к нему самому.

Спасла его старуха Анриетт. Графиня несколько минут наблюдала за нелепыми ухищрениями мадемуазель, потом, смущая аббата, порозовевшего под её пристально-понимающим, чуть насмешливым взглядом, скрипучим голосом подозвала Женевьёв и велела читать ей вслух «Душеполезные проповеди Эгидия Римского и Винцента из Бове» — книгу в высшей степени поучительную и назидательную. Женевьёв зло блеснула глазами, но отказать старухе не посмела — на это, откровенно сказать, никто в свете не отважился бы. Графиня велела дурочке читать со второй главы — первую ей утром прочла камеристка.

– «… Добродетельной девушке нужно везде и всегда быть скромной; для этого следует избегать всего, что может смутить и возбудить душу, — в людных местах не появляться, на мужчин глаз не поднимать, но помнить о добродетелях сугубых, имена коих — умеренность, замкнутость, стыдливость, внимание, благоразумие, робость, честь, усердие, целомудрие, послушание, смирение, вера, все те, кои являла на земле Матерь Господа нашего, дева Мария…» — с плохо скрытой злостью читала Женевьёв.

Злую иронию старой графини поняли все. Почти все улыбались, даже Реми де Шатегонтье усмехнулся, а герцог де Конти беззвучно рассмеялся. При этом его светлость, когда банкир поинтересовался, имел ли он сам мистический опыт, изумлённо вытаращил глаза и, с трудом подбирая итальянские слова, весело процитировал Луиджи Пульчи:

– «A dirtel tosto, Io non credo piu al nero che al azzuro; Ma nel cappone, о lesso о vuogli arrosto; Ma sopra tutto nei buon vino ho fede; E credo che sia salvo chi gli crede…»[3].

Глава 10

«Ты что, видишь сияние вокруг моей головы?»

Последующие дни прошли для отца Жоэля в сумбурной суматохе. Для приёма титулярного епископа и отца ауксилиария почти всё было готово. В субботу утром, после богослужения, аббат Жоэль был втянут в затяжной спор с епископальным викарием отцом Эмериком, каноником отцом Марком, архитектором Удо де Маклауреном и приходским администратором отцом Флорианом.

Суть словопрений и препирательств сводилась к следующему — при визите гостей все рассчитывали на получение энной суммы из епископата, но при этом каждый полагал, что бесспорно, лучше других понимает, куда её надо использовать, и тянул одеяло на себя.

Да, храм Сен-Сюльпис требует ещё одной башни, но заниматься этим зимой нелепо, утверждал отец Эмерик, и потому целесообразнее начать реставрацию внутреннего купола в Сен-Медаре. Отец Марк полагал, что если купола простояли там двадцать лет, то год ещё вполне потерпят. А вот ремонт баптистерия и колокольни Сен-Жермен — не терпят отлагательств. Ибо разваливаются. Отец Жоэль отдал свой голос за завершение Сен-Сюльпис, архитектор только молча кивнул, а отец Флориан, подняв очи в небо, считал ворон. Когда к нему воззвали, мудро заметил, что разумные люди сначала складывают и лишь потом вычитают. Пока он не увидит поступивших средств, он не намерен забивать себе этим голову, после чего направился на кухню.

Однако уход приходского администратора лишь подлил масла в огонь.

На самом деле аббат Жоэль был согласен с отцом Флорианом, но считал невежливым уклоняться от обсуждения. Однако в итоге всем пришлось согласиться, что нелепо планировать работы, пока не получены средства, при этом отец Марк настоял-таки на том, чтобы все признали, что ремонт крестильни в Сен-Жермен — дело насущное.

Все и признали.

Тут произошло нечто весьма странное. В храме, в боковом приделе, с тихим скрипом открылась дверь, и в церковь, хромая, вошла старуха. Больными и слезящимися глазами высмотрев троих священнослужителей, приблизилась и, сильно кашляя, вопросила, здесь ли отец Жоэль?

Аббат ответил, что это он, и тогда старушонка, не замечая никого, бросилась ему в ноги и заголосила, умоляя о помощи. Вопли её были столь громки, что, по счастью, заставили поспешно ретироваться и архитектора, и отца Марка, и отца Эмерика. Аббат растерялся, торопливо вывел женщину в притвор, ибо её голос пугающе громко звучал под сводами храма. Тут он, наконец, понял, чего от него хотят: в притворе в деревянном самокате сидел мальчишка лет двенадцати, и старуха настойчиво требовала, чтобы он, отец Жоэль, исцелил отрока, ибо ноги и руки у него отнялись ещё несколько лет назад, когда сгорели при пожаре его отец и мать.

Сен-Северен тщетно пытался разобраться в логике происходящего, но ничего не понимал. Старуха же рыдала и билась о стену, была неколебимо убеждена, что, если он захочет это сделать — малыш поправится. Тщетно аббат внушал глупой старухе, что он не Бог, и никто не ставил его целить, что Господь наказывает нас за грехи наши, и надлежит смиренно нести выпадающие нам скорби и тяготы — его не слушали. Старуха выла и твердила, что жить ей осталось совсем недолго, а кому будет нужен внук, когда её не станет? Он умрёт с голоду и холоду, ибо ни дров себе принести не сможет, ни милостыни выпросить!

Аббат почувствовал, что от истошных жалоб и воплей женщины у него начинает болеть голова. Он совершенно не понимал, что происходит.

— Да кто тебе сказал, безумная, что я поставлен Господом исцелять болящих? Господь — Целитель и Врачеватель!

Старуха не спорила, громко шмыгнула носом и кивнула. Это воистину так. Но дивен Бог во святых Своих! Отец Жоэль почувствовал, что не может разгневаться только потому, что находит ситуацию смешной.

— Ты что, видишь сияние вокруг моей головы? — чуть не плача с досады, спросил он.

— Отец! — старуха снова подняла на него глаза, и аббат осёкся — столько слёзной и скорбной боли в них вдруг проступило. — Помолись ты о нём, сжалься, ну, сам подумай, что с ним будет?

Сен-Северен поспешно отвернулся от плачущей старухи, вынести такую боль он не мог и торопливо возложил руки на голову мальчугана. Просил Господа даровать чаду… Эмилю, торопливо подсказала старуха… даровать чаду Эмилю здравие душевное и телесное, да явится на нём слава Господня.

Мальчишка поднял на него недетские, огромные, как блюдца, глаза, напугав каким-то неземным выражением. У Жоэля сжалось сердце. Он наклонился, перекрестил и поцеловал мальчонку в высокий и чистый лоб, потом торопливо сунул старухе какие-то монеты, что нашлись в кармане, не помнил, как в чаду выскочил из притвора, крестясь и благословяя Небо, что отец Марк и отец Эмерик не видели этого ужаса и не подняли его на смех.

Самому ему, несмотря на сотрясавшую его нервную дрожь, было стыдно.

Что за искушение, Господи?

* * *

… Вечером де Сен-Северен снова попал в салон маркизы. Этот вечер совпал с балом у принца Субиза, и почти все были там. Лишь Одилон де Витри дремал в кресле, графиня де Верней привычно воевала с наглым Монамуром, тихонько прокравшимся в будуар маркизы, просыпавшим там на себя пудру и ставшим похожим на маленькое облако. Вяло перекидывались в преферанс Лоло и Брибри, о чём-то тихо беседовали Эдмон де Шатонэ, Анатоль дю Мен и Фабрис де Ренар. У камина примостилась повредившая себе щиколотку Стефани де Кантильен, её утешали Арман де Соланж и Бенуа де Шаван.

Робер де Шерубен сидел с отсутствующим видом и явно пытался напиться. С ним пришёл и молодой Андрэ де Треллон, который редко бывал здесь, но ненавидя принца Субиза, сегодня предпочёл провести вечер у маркизы. Чуть позже подъехала и Мадлен де Жувеналь. Удивительно, но почему-то Камиль д'Авранж тоже предпочёл уклониться от бальных увеселений.