То, ушедшее лето (Роман) - Андреев Виктор - Страница 40

— Шибануть его гранатами, и делу конец, — твердит Пичка.

Грант уже снова опоясался ремнем, вытащил из кобуры свой армейский вальтер и так сжимает рукоятку, что костяшки пальцев кажутся отмороженными — настолько они побелели.

— Мы все время будем держать его под обстрелом, — говорит Грант, — а вы, Цукур, выберетесь через заднее окно, проползете к сеновалу, наберете соломы и… Впрочем, это ваше собственное предложение, так что незачем вас учить.

— Слушаюсь, — после некоторого промедления говорит Цукур и щелкает каблуками.

Бруверис слышит, как в его доме с треском распахивается заднее окно, то, что выходит на огород. В ту же минуту из двух передних окон со звоном вылетают стекла, и начинается пальба. Рыжий сначала испуганно всхрапывает, потом поднимается на дыбы, и его отчаянное ржание перекрывает выстрелы.

Бруверис быстро перебирается в угол, за толстый опорный столб. Двери конюшни хотя и массивные, однако винтовочная пуля может пробить и такие. Правда, теперь он не видит осаждающих, но он же старый солдат, он понимает, что эти молодцы вовсе не собираются идти на приступ, они прикрывают того, что выбрался в огород и сейчас подбирается к конюшне с задней стороны. Ну, а зачем он подбирается, это тоже ясно.

Бруверис оглядывается на Рыжего. Рыжий перестал ржать. Он положил голову на загородку и, наверное, косит на хозяина своим большим влажным глазом. Правда, в конюшне почти темно, но Бруверис прямо-таки чувствует этот взгляд. И впервые за сегодняшний день у него сжимается сердце.

А потом Рыжий снова вскидывает голову, прядает ушами, и опять тоскливое ржание оглашает конюшню. Теперь и Бруверис, несмотря на пальбу, слышит треск горящей соломы. Он шарит в углу, нащупывает вилы, достает из кармана носовой платок и накалывает его на один из зубцов. Затем просовывает этот флаг капитуляции в щель между створками ворот. Стрельба разом смолкает. Треск огня слышится теперь совсем отчетливо. Рыжий храпит и переступает с ноги на ногу. Бруверис выводит его из стойла. Гладит морду и целует в мокрые ноздри. Потом распахивает ворота и, открыв складной нож, чуть ли не на треть всаживает лезвие в круп своего коняги. Рыжий отзывается бешеным, возмущенным ржанием и, ничего не понимая, оскорбленный в своих лучших чувствах, выносится во двор.

Бруверис быстро отступает в дальний угол конюшни. Здесь уже ползет сквозь щели горький, удушливый дым. Жаль, конечно, что из семи патронов шесть останутся неиспользованными, но Бруверис знает — во время перестрелки его могут ранить, и тогда он рискует попасть к ним в руки живым. А права на такой риск у него нет. Он вставляет дуло нагана в рот и нажимает на спуск.

Из записок Реглера

…Слава богу! Получал письмо. Да, был большой налет, но их район пострадал меньше других. Несколько дней была затруднения с продуктами, потом опять все наладилось. Только вместо шнапса выдали вино.

Недавно и в Риге на стенах домов появились большие белые стрелы, указывающие путь к ближайшему бомбоубежищу или просто к открытому месту, где тебя не засыпет развалинами. На одной из таких стрел написано: «Rettungsweg — Friedenhof»[2].

Но вряд ли здесь можно ожидать таких разрушительных бомбежек, как в Германии. Не случайно сюда разрешили въезд немецким семьям, оставшимся без крова. Узнал об этом от одной пожилой дамы. Она приехала с пятилетней внучкой. Как только завоют сирены, у девочки делается припадок, ее мама увязла в расплавившемся асфальте и сгорела заживо…

…Бродили по городу с моим случайным знакомым (ефрейтором из Люфтваффе). Его тоже интересуют редкие книги. Потом пошел к Фис. Она полурусская, полунемка. Живет в той части города, которая раньше называлась Московским форштадтом. Это неспокойный район, и добравшись до нее, я облегченно вздыхаю. Фис очень крупная женщина с удивительно мягким нравом. Квартирка бедненькая, но все блестит чистотой. Когда я прихожу, ее мать (прекрасный и чуткий человек) вспоминает, что обещала проведать соседку. Мы остаемся вдвоем, ужинаем, и только здесь я могу хотя бы немного и по-человечески отдохнуть…

«Вольная охота»

С кладбища они шли вместе. Тужурка просто не мог тут же, после похорон вернуться в квартиру, где уже не было Янциса. Ему и подумать было страшно остаться там с его матерью — что-то в ней жуткое появилось, что именно — непонятно, но уж точно — жуткое. И Тужурка инстинктивно потянулся к Димке, потому что из всех ребят, пришедших на кладбище, Димка показался ему самым крепким. Ну, самым витальным, что ли, как сказал бы Янцис. Жизнестойким. Да и Димка, наверное, понял, как хреново парню. Все время рядом стоял, потом потянул за рукав: пошли!

Долго шли молча, а куда — непонятно. Да Тужурка и не спрашивал — куда. Идут и ладно. Когда тебе плохо, надо идти. Пока не свалишься от усталости. Прошли Задвинье, перешли через мост, попетляли по Старому Городу. Потом — Бастионка, Эспланада. Возле Художественного музея Димка сказал:

— Пошатайся здесь минут десять, мне надо в гараж забежать.

Тужурка кивнул и, сунув руки в карманы, стал «шататься». Время было уже предвечернее, но светло как днем. Прохожие появлялись редко, и все какие-то неторопливые, задумчивые. Тихо здесь было, даже машины почему-то не проезжали. И странное ощущение нереальности охватило Тужурку. Словно попал он в фантастический город, где живут вне времени, где все безмолвно, а люди — призраки, тени живых людей. И сам он тоже какая-то тень, ни с кем и ни с чем не связанная, так — пустота и бесцельность.

Край предзакатного неба был настолько зеленым, что и в Прибалтике редко увидишь, а длинное перистое облачко, и впрямь похожее на перо, — таким золотисто-оранжевым, каким ничто другое в природе не бывает, и от этого ощущение нереальности усиливалось еще больше. Даже треск мотоцикла был сначала сам по себе, не входил в сознание, отторгался, как нечто ненужное, но когда рядом с Тужуркой завизжали тормоза и Димка крикнул: садись! — вся нереальность рухнула карточным домиком, мгновенно и навсегда — хорошо, если она приходит к людям хотя бы один раз в жизни.

Когда въехали в лес, день сразу, без перехода сменился вечером. Ну, не то чтобы настоящим вечером, а как бы поздними сумерками, потому что белый лист бумаги, прикрепленный Димкой к сосне, виднелся еще вполне отчетливо.

— Так только бабы стреляют, — и Димка заставил его стать не лицом к дереву, а правым боком, а потом еще и руку чуть-чуть согнуть в локте. — Теперь давай. Только нажимай плавно, не то дернется.

Плавно сначала не получалось, ствол неизменно дергался то вверх, то в сторону, и проклятый белый лист казался Тужурке чуть ли не заколдованным. Хорошо, что не разозлился, тогда бы наверняка так ничего и не получилось. Но Тужурка сумел задавить в себе раздражение и стыд за собственную беспомощность, и, когда Димка сменил магазин, вдруг сразу стало получаться.

В город вернулись уже настоящим вечером, в темноте.

Димка не высадил его в Задвинье, а поехал прямо к гаражу, отпер ворота, завел во двор мотоцикл и повел Тужурку в уже знакомый тому подвал.

Тужурка курил вторую или третью сигарету в своей жизни. И впредь он курить не собирался. Но сейчас, пока ни один из них не мог начать разговор, надо было чем-то занять время, потому что просто сидеть и молчать как-то не получалось. В общем-то никакого особого разговора не требовалось. Без разговоров все было ясно. И все-таки…

Начал Димка.

— Что такое Freijagd знаешь?

— Знаю.

Димка, однако, подтвердил для верности:

— Вольная охота. Вылетает летчик без определенного задания. Что ему попадается на глаза, то и уничтожает.

— Знаю, — повторил Тужурка.

— Согласен?

— А ты как думал?

— На мой взгляд, — задумчиво сказал Димка, — самое подходящее — полевая жандармерия. Бляхи у них фосфорные. Светятся ночью. Не промахнешься.