То, ушедшее лето (Роман) - Андреев Виктор - Страница 59

И смех и грех!

Да нет, какой уж тут смех. Хотя потом они все-таки посмеялись… А Ольга плакала. Ведь эти огольцы, пока Донат отсутствовал, связали ее по рукам и ногам, рот заткнули платком, да и засунули девку в бельевой шкаф. Там она и пребывала до тех пор, пока все отношения не были выяснены.

Ну, с Ольгой понятно. Сначала испуг от неожиданного нападения, а потом жгучий стыд, что голыми руками ее взяли, да еще — со смеху помрешь — в шкаф засунули. И это ее, которая школу фронтовых разведчиков окончила, стреляет без промаху и может без акцента сказать по-немецки: Ich bin, sie bin.

Дурак ты, стыдно смеяться над Ольгой! Небось, мать ее сидит сейчас в какой-нибудь коммунальной московской квартире, прислушивается с замиранием сердца, не не звонят ли в дверь — вдруг почтальон… Ведь сколько времени уже прошло, а от Ольги ни единой весточки.

Вот так-то…

А теперь они загорелись новой идеей — вся эта их организация. Достали план города и наносят на него каждую огневую точку, которую немцы сооружают. Сооружают с такой основательностью, будто — уж что-что, — а Ригу собираются оборонять до скончания века.

К этой затее с планом у Доната двойственное отношение. С одной стороны, дело прямо-таки генеральное, а с другой — рация тут бессильна, надо сам план переправлять.

…Словно инстинкт какой-то срабатывает. Донат пружинисто вскакивает и мгновенно оборачивается. Человек появился сзади, с вершины холма, откуда Донат его никак не ждал. Но, слава богу, это именно тот человек, с которым ему надо встретиться.

А ведь поначалу казалось, что нет уже в городе ни одного из тех прежних его товарищей, на кого он мог положиться, как на каменную стену. Да и действительно, стольких поубивали, что жуть берет. И только спустя какое-то время, выяснилось, что есть такие, что, назло всему, убереглись. С их-то помощью и работает сейчас Донат. Без этих людей он, как разведчик, ничего бы не стоил.

Человек машет рукой, приближается. Он уже не молод, у него жена, две чудесные дочурки, свой домик в Задвинье, яблоневый сад. Казалось бы, живи себе да живи. Война, как будто, к концу идет, какой тут смысл рисковать? Без него, что ли, Гитлера не повесят? Между прочим, здесь многие именно так и рассуждают, и не какие-нибудь лизоблюды немецкие, вовсе нет. Возьмут наши Ригу, мужчин, естественно, в армию призовут, и будут они воевать — честно, по совести. Многие не вернутся… Так можно ли их осуждать, что сейчас они бездействуют?

— Здравствуй, Роланд! — говорит Донат.

— Здравствуй, Донат! — говорит мужчина.

Вниз с горы

Валя съездила хорошо — то есть, нашла без расспросов улицу, дом, квартиру. Семья как будто ждала ее — все собрались за широким кухонным столом, перед каждым — чашка, на фаянсовом блюде — ржаные сухари, на плите — посапывающий чайник.

Чай был морковный, прессованный, из продолговатой картонной коробочки. В таких до войны выпускали папиросы «Рига». На донышке чашки у каждого уже лежала таблетка сахарина.

Пока за столом были дети, взрослые не касались дела, говорили о вещах незначительных, обиходных. Когда же детям разрешили выйти из-за стола и отправиться в сад, Валя коротко изложила свое поручение.

Выслушали ее внимательно и оба — муж и жена — согласно кивнули. Договорились, когда, что и где. Потом предложили еще чашку чаю. Валя отказалась и благодаря этому благополучно успела на поезд.

В Ригу приехала еще засветло. И хотя устала до чертиков, домой не тянуло. Донат раньше часа ночи не явится, дома пусто, неуютно, да еще — Николкина кровать. Никак она не соберется вынести ее в сарай, стоит эта, ненужная теперь детская кроватка, и чувство от нее такое, как если бы кто-то съехал с квартиры, оставив какую-то вещь свою, пообещав придти за нею, но сгинул бог весть куда, не приходит…

Валя прямо с вокзала пошла в сторону Даугавы и теперь медленно-медленно идет по набережной, отсюда весь рижский закат как на ладони, а все истинные рижане влюблены в свой закат, потому что и вправду нет в этом городе ничего чудесней, печальней, нет ничего, что бы сравнилось с ним по великой силе впечатлений и еще по чему-то необъяснимому. Зов это, что ли? Да, наверное, именно перед ним не могли устоять жители северных побережий. Они снаряжали свои корабли и бросались догонять огромное и манящее солнце, неторопливо уходившее за горизонт.

Но Валя, при чем здесь Валя? Она же не женщина из дымной хижины на берегу фиорда, не какая-нибудь Ингрид Медноволосая.

Валя — тридцатилетняя женщина (впрочем, тридцать исполнится ей только через месяц), она окончила гимназию, внезапно похоронила родителей и пошла работать швеей. Был у нее и муж, Валентин, парень веселый, но неприкаянный, пошел он весною работать сплавщиком и, может, выпил больше обычного, может, просто поскользнулся на осклизлых камнях, но только закрутило его течением, а тут бревно, со страшной силой, в голову…

Донат? Ну да, Донат… Пришел, увидел, победил. Чем победил? Нахрапистостью? Волей, помноженной на желание? Или потому, что Валя была тогда как те, заштатные крепостцы, что открывают ворота каждому осаждающему: обороняться — никто не оценит, сдашься — никто не заметит…

Так вот они и нашли друг друга. Почему бы и нет? Если бы люди не находили друг друга, род их давно бы вымер.

Валя идет по набережной. Закат уже догорает. Увядает. Расплывается акварелью на мокрой бумаге. Зеленое переходит в синее, пурпур — в серое, красное — лиловеет, только облака все еще резко означаются обожженными краями…

Ренька и Димка тоже идут по набережной. Могли бы сесть на трамвай, ведь устали за день, но что-то не хочется им домой. И говорить ни о чем не хочется, за день наговорились до онемения языков.

Ренька первой замечает Валю. Чего это она здесь шатается? А может, это вовсе и не она? Нет, точно — Валька!

— Валентина гуляет.

— Где? — рыщет глазами Димка.

— Да вон, впереди.

Димка вглядывается, узнает.

— Чего это ей вздумалось променады крутить?

— Догоним?

— Давай!

Догоняют. Ренька заходит вперед, загораживает дорогу.

— Здрасьте.

Валя вздрагивает.

— Ты откуда взялась? — Она замечает Димку. — И ты здесь?

— Собственной персоной нон гратой.

— Прошвыриваетесь?

— Мы в Кулдигу ездили, — обиженно говорит Ренька.

— Ну и как?

Ну что на это ответишь? То есть, ответить, конечно, можно, но это же целый рассказ, а у Реньки сейчас настроение сугубо не повествовательное.

— Завтра наговоримся. А сейчас домой пора, ноги отваливаются.

— Да, — говорит Валя, — пожалуй, и я поверну восвояси.

И тут она вспоминает о самом главном.

— Послушайте, путешественники! А новость вы знаете?

— Смотря какую, — осторожничает Димка, потому что все настоящие новости должны исходить от него.

— Англичане и американцы высадились во Франции.

Ренька, Димка, Ольга, Донат — все сидят возле радиоприемника. Все станции, которые можно поймать, говорят о втором фронте, на всех языках склоняется слово «инвазия» — вторжение. Даже из немецких передач понятно, что это не дьепповская заварушка, когда высадили тысчонку «томми» и обрекли их на убой. Вот теперь посмотрим, каков он, этот Атлантический вал. Впрочем, и смотреть уже нечего. Ясно, что прорван их вал ко всем чертям.

Димка держится насмешливо, но уж Ренька-то чувствует, как ликует в нем каждая жилка. Донат сосредоточен, но и у него глаза блестят. Олька забилась в уголок, зрачки расширились, и странное что-то в глазах, то ли неуверенность и боязнь какая-то, то ли надежда. А может, все сразу.

Ренька, в силу своего непознаваемого характера, сначала всхлипнула:

— Слава богу, очухались наконец-то, черти полосатые! — Но тут же добавила пророческим тоном: — Поживем — увидим.

Спустя полчаса она почувствовала, что веки у нее словно гуммиарабиком смазаны и, если слипнутся, то их уже не разлепишь, а посему и потребовала освободить помещение. И остальные трое вынуждены были убраться в кухню.