Граница вечности - Фоллетт Кен - Страница 22

Они быстро ехали двадцать минут и остановились недалеко от Николо — Перервинского монастыря.

Древнее сооружение с величественным собором сейчас превратилось в развалины, десятилетиями оно находилось в заброшенном состоянии, и его сокровища были разграблены. Монастырь располагался на узком участке земли между железной дорогой, идущей в южном направлении, и Москвой — рекой. Поля вокруг застраивались новыми высотными жилыми домами, но в ночное время вся окрестность была безлюдной.

Димка свернул с дороги в перелесок и остановил там мотоцикл. Потом он повел Таню среди деревьев к разрушенному монастырю. Заброшенные строения казались призрачными в лунном свете. Купола собора обвалились, но зеленые черепичные кровли монастырских зданий по большей части сохранились. Димка не мог избавиться от чувства, что призраки монахов смотрят на него из пустых глазниц окон.

Он шел на запад через заболоченные поля к реке.

Таня спросила:

— Как ты узнал об этом месте?

— Студентами мы бывали здесь. Мы напивались и смотрели, как всходит солнце над водой.

Они вышли на берег. В широкой излучине река медленно катила спокойные воды, блестящие в лунном свете. Но Димка знал, что в этих местах достаточно глубоко.

Таня не спешила делать то, зачем они сюда приехали.

— Какая потеря, — сказала она.

Димка пожал плечами.

— Да, пишущие машинки не дешевы.

— Дело не только в деньгах. Это голос инакомыслящих, альтернативный взгляд на мир, другое мировоззрение. Пишущая машинка — это свобода слова.

— Поэтому без нее тебе будет спокойнее.

Она передала ему машинку. Димка сдвинул каретку в крайнее правое положение, что позволило ему взяться за нее, как за ручку.

— Вот так, — проговорил он и отвел руку назад, а потом со всей силы швырнул машинку. Далеко она не полетела, а с громким всплеском плюхнулась в воду и сразу исчезла из вида.

Они стояли и смотрели, как по воде расходятся круги.

— Спасибо, — сказала Таня. — Особенно потому, что ты веришь в то, что я делаю.

Он обхватил ее за плечи, и вместе они пошли к мотоциклу.

Глава седьмая

Джордж Джейкс был в скверном настроении. Его рука все еще очень болела, хотя ему наложили гипс, и она висела на поддерживающей повязке на груди. Он потерял желанную работу, не получив ее. Как предсказывал Грег, юридическая фирма Фосетта Реншо отозвала свое предложение, после того как Джордж появился в газетах как раненый борец за гражданские права. Теперь он не представлял, чем будет заниматься всю оставшуюся жизнь.

Церемония присуждения почетных степеней проводилась на Старом дворе Гарвардского университета, травяной площадке, окруженной красивыми университетскими корпусами из красного кирпича. Члены попечительского совета были в цилиндрах и фраках. Почетные степени присуждались британскому министру иностранных дел, «веселому» аристократу лорду Дугласу-Хьюму и одному из членов администрации президента Кеннеди со странным именем Макджордж Банди. Несмотря на плохое настроение, Джордж испытывал легкую грусть, что покидал Гарвард. Он провел здесь семь лет, сначала как студент колледжа, а потом — университета, познакомился с некоторыми выдающимися людьми и обзавелся хорошими друзьями, успешно сдавал все экзамены. Он ухаживал за многими женщинами и спал с тремя. Один раз он напился и с тех пор ненавидел состояние, когда человек не может управлять собой.

Сегодня он был слишком сердит, чтобы предаваться воспоминаниям. После бесчинства толпы в Аннистоне он ожидал жесткой реакции со стороны администрации Кеннеди. Джон Кеннеди представил себя американскому народу как либерал, и темнокожая часть электората отдала ему свои голоса. Бобби Кеннеди был министром юстиции, генеральным прокурором, высшим государственным чиновником, отвечающим за соблюдение законов, Джордж ожидал, что Бобби скажет громко и ясно, что Конституция Соединенных Штатов должна соблюдаться в Алабаме как и повсюду в стране.

Он этого не сделал.

Никого не арестовали за нападение на борцов за гражданские права, совершавших поездку на автобусах. Ни местная полиция, ни ФБР не расследовали многие жесткие преступления, которые были совершены. В Америке в 1961 году на глазах полиции белые расисты могли нападать на тех, кто протестовал против нарушения гражданских прав, ломать им кости, пытаться сжечь их на костре — и все это безнаказанно.

Последний раз Джордж видел Марию Саммерс у частно практикующего врача. Раненых участников рейса за гражданские свободы не приняли в ближайшей больнице, но они все же нашли людей, выразив гиз готовность лечить их. Медсестра занималась его сломанной рукой, когда пришла Мария, чтобы сказать, что она улетает в Чикаго. Если бы он мог, он бы встал и обнял ее. Это она поцеловала его в щеку и исчезла.

Увидит ли он ее когда-нибудь, думал он. Он мог бы по-настоящему полюбить ее. А возможно, уже полюбил. За десять дней беспрестанных разговоров с ней он ни разу не почувствовал, что ему скучно. Она не уступала ему в остроумии, а может быть, и превосходила его. И хотя она производила впечатление невинной молодой женщины, ее бархатистые карие глаза заставляли его представлять ее при свете горящих свечей.

Церемония присуждения почетных ученых степеней подошла к концу в половине четвертого. Студенты, родители и бывшие питомцы университета начали расходиться под сенью высоких вязов, направляясь на официальные обеды, в ходе которых выпускникам будут вручаться дипломы. Джордж пысса отвал Салих родителей, но сначала не увидел их.

Зато он увидел Джозефа Хьюго.

Он стоял один рядом с бронзовой статуей Джона Гарварда и закуривал длинную сигарету. В черной церемониальной мантии его белая кожа казалась еще более бледной. Джордж сжал кулаки. Ему хотелось вытрясти душу из этой крысы, но его левая рука не годилась для драки, и что бы там ни было, если он и Хьюго устроят кулачный бой на Старом дворе в такой день выйдет грандиозный скандал. Их даже могут лишить диплома. У него и без этого хватает неприятностей. Лучше не обращать на Хьюго внимания и пройти мимо.

Но он не сдержался и сказал:

— Ты дерьмо, Хьюго.

Тот явно испугался, несмотря на сломанную руку Джорджа. Они были одинакового роста и, вероятно, не уступали друг другу в силе, но на стороне Джорджа была ярость, и Джозеф знал это. Он отвернулся в сторону и попытался обойти Джорджа, пробормотав:

— Я не хочу разговаривать с тобой.

— Неудивительно. — Джордж встал у него на пути. — Ты смотрел, когда взбесившаяся толпа напала на меня. Эти подонки сломали мне руку.

Хьюго сделал шаг назад.

— Тебе нечего было ехать в Алабаму.

— А тебе — строить из себя борца за гражданские права и все это время шпионить за нами. Кто платил тебе? Ку-клукс-клан?

Хьюго вскинул голову, выставив вперед подбородок, и Джорджу захотелось ударить его в челюсть.

— Я согласился добровольно сообщать информацию ФБР, — сказал Хьюго.

— Значит ты делал это задаром! Не знаю, это лучше или хуже.

— Но я больше не буду волонтером. Со следующей недели я начинаю работать у них, — сказал он со смешанным и одновременно вызывающим видом, как человек, признающий, что принадлежит к религиозной секте.

— Ты такой хороший стукач, — что они предложили тебе работу.

— Я всегда хотел работать в правоохранительных органах.

— Это не имеет ничего общего с тем, что ты делал в Аннистоне. Там ты оказался на стороне преступников.

— А вы — коммунисты. Я слышал, вы говорили о Карле Марксе.

— И о Гегеле, и Вольтере, и Ганди, и Иисусе Христе. Не валяй дурака, Хьюго.

— Я не люблю, когда нарушают порядок.

В том-то и дело, с горечью подумал Джордж. Люди не любят, когда нарушают порядок. Пресса винила борцов за гражданские права в том, что они возбуждают беспорядки, а не сторонников сегрегации с их бейсбольными битами и бомбами. Его бесило то, что в Америке никто не задумывается о том, что справедливо, а что нет.