Европа и Россия в огне Первой мировой войны (К 100-летию начала войны) - Агеев А. И. - Страница 85

«В стальных грозах» Э. Юнгера можно встретить не только описание боя и фронтового быта, героические эпизоды, но и пепел войны, который коснулся не только участников сражений, но и посторонних, гражданское население, ставшее невольными «жертвами войны». Сочувствие им отчетливо слышится в его строках: «Какая-то семья, покидавшая городок, тянула за собой корову, — единственное оставшееся имущество. Это были простые люди; муж ковылял на протезе, жена держала на руках плачущего ребенка. Неясный гул за спиной делал картину еще печальнее» (27). Ужас войны выражала «огромная фигура с красной от крови бородой, которая неподвижно глядела в небо, вцепившись ногтями в рыхлую землю», а также «молодой паренек, его остекленевшие глаза и стиснутые ладони застыли в положении прицела. Странно было глядеть в эти мертвые, вопрошающие глаза — ужас перед этим зрелищем я испытывал на протяжении всей войны» (28).

Окопная война способствовала формированию особого мировосприятия, которое впоследствии назвали «окопным братством». Действительно, как отмечал Эрнст фон Заломон, участник изданного Э. Юнгером сборника статей, посвященных размышлению о войне, «война породила дух братства» (29). Система ценностей фронтовиков Великой войны включала в себя товарищество, дисциплину, повиновение, храбрость и жертвенность (30). Эта совокупность ценностей формировалась на основе придания войне нового характера, ведущего свое начало еще со времен войн Великой Французской революции, которая ввела принцип массовых войск, превративший солдата в часть единого организма и поставившей героизм и индивидуальность войны на грань абсурда (31). Происходит новое осознание жизни, опирающееся на «военные переживания», закладывающие основы для будущего (32). Ф.Г. Юнгер писал, что там, «где народы борются, исчезает ослабленный дух пышности; борьба руководствуется обнаженностью, нескрываемостью, безжалостностью. Массированность людей и материалов, растяженность фронтов, безмашинная сеть сражений и боев, их беспрерывная жестокость, включение тыла в борьбу, возрастающий ужас борьбы выступают средством, уничтожающим все знаки новой решимости, образы воли, решительно выступающие из всех фаз войны. Физиогномика этого выражается в борьбе существующей жизни из пророческой честности» (33).

Основное занятие солдата на войне — это бой. Это либо непосредственно само боестолкновение, либо подготовка к нему. «В бою, на войне все договоренности между людьми разрываются как переплетенные тряпки попрошайки, поднимающийся зверь как таинственное чудовище, выходящее из основ души. Да еще выстрелы, изнуряющее пламя, непреодолимое головокружение, опьяняющее массы, возвышение над армиями божественного. Где все мысли и дела объясняются в формуле, а инстинкты должны растаять и приспособиться к ужасно простой цели — уничтожению противников. Это будет оставаться, пока люди ведут войны, и войны будут вестись, пока еще вращается звериная наследственная часть в крови» (34).

Верным признаком подготовки к сражению являлась раздача военнослужащим индивидуальных медицинских пакетов, дополнительных мясных консервов и сигнальных флажков для артиллерии. Солдаты настраиваются на грядущее наступление, внутри них возникает некая дрожь, нервное напряжение. Э. Юнгер описывал это состояние следующим образом: «Мы сидели на ранцах, бездеятельные и возбужденные. Посыльный бросился к ротному командиру. В спешке добавил: „Первые три окопа наши, захвачено шесть орудий!“ Как молния вспыхнуло „ура!“ Явилось бесшабашное настроение» (35). Бросившись в атаку, боец попадает в иное состояние. Все вокруг смешивается в ритме бега, кровь бьет в виски, и ты не ощущаешь ничего, кроме самого боя. Поэтому Э. Юнгер прав, написав, что «главным в бою является все-таки сам бой» (36). Он рисует внутреннее напряжение, возникающее у солдата перед началом атаки, как пружину, выстреливающую бойца из траншеи в боевую атаку. «Еще только крутая стена, становящееся неподвижным вооруженное плечо, неподвижно смотрящие черные кулисы, в которых в огне и тумане преследует цепочка драматических сцен. Да, суета в сражающихся группах избранных представителей наций, бесстрашно нападающих через насыпь, надрессированных, со свистком и коротким криком бросающихся на смерть. Встретившиеся две группы таких бойцов в коротких движениях раскаленной пустыни как наскочившие вместе воплощения бесцеремонной воли двух народов. Это было вершиной войны, высшим пунктом, возвышающим все ужасы, что прежде разрывали нервы. Замерзшие секунды тишины, схваченные взглядом, идут вперед. Затем доносящийся еще крик, обрывистый, дикий, кроваво-красный, обжигающий мозг, раскаленное, обжигающее клеймо. Этот крик срывает покров с сомнительного, непредвиденного мира чувств, он заставляет каждого, кто его слышит, быстро рвануться вперед, к „становлению“ быть убитым или убивающим» (37). Боевой угар обостряет человеческие чувства до предела, разделяя жизнь на «до» и «после». Игра, которую ведет человек, балансируя между жизнью и смертью, игра, в которой в любой момент кусок металла может оборвать жизнь игрока либо изменить ее до неузнаваемости, создает реальное ощущение опасности, исходящее от неприятеля. «Здесь я понял, что защитник, с расстояния пяти шагов вгоняющий пули в живот захватчику, на пощаду рассчитывать не может. Боец, которому в момент атаки кровавый туман застилает глаза, не хочет брать пленных, он хочет убивать. Он ничего перед собой не видит и находится в плену властительных первобытных инстинктов. И только вид льющейся крови рассеивает туман в его мозгу; он осматривается, будто проснулся после тяжелого сна. Только тогда он вновь становится сознательным воином и готов к решению новых тактических задач»(38).

Здесь следует отметить отношение бойцов к погибшему противнику. Оно не характеризовалось безудержным чувством ненависти и мести, а преисполнено уважения к погибшему противнику, который сражался до конца, чья душа попала в Вальхаллу. Полотно войны не вызывает радостного чувства, когда «вокруг лежали еще дюжины трупов, сгнивших, оцепеневших, ссохшихся в мумии, застывших в жуткой пляске смерти». Однако тела противников — это «трупы храбрых защитников, ружья которых все еще торчали в амбразурах» (39). «Во время войны, — писал Э. Юнгер, — я всегда стремился относиться к противнику без ненависти и оценивать его соответственно его мужеству. Моей задачей было преследовать врага в бою, чтобы убить, и от него я не ожидал ничего иного. Но никогда я не думал о нем с презрением» (40). Как подчас отличается отношение к противнику в Великой войне и Второй мировой, где такое уважение к врагу было исключением.

На передовой боец живет рядом со смертью. Длительное сосуществование с ней приводит к тому, что первоначальный страх перед ней со временем сменяется обыденностью. Наблюдая ее каждый миг, невольно свыкаешься с мыслью, что идешь с ней под руку, и грохот разрывов заставляет вздрагивать каждого бойца. «Впрочем, это вздрагивание при каждом внезапном и неожиданном звуке сопровождало нас потом всю войну. Катился ли мимо поезд, падала ли книга на пол, раздавался ли ночной крик — сердце сразу замирало в ощущении большой неведомой опасности. Это было знаком того, что человек четыре года провел под боевым пологом смерти. Ощущение это так глубоко проникло в темную область, лежащую за гранью сознания, что при всяком нарушении обыденности смерть словно выскакивала в окошечко, подобно тем механизмам, где изображающий предостережение привратник регулярно появляется над циферблатом с песочными часами и серпом в руке» (41). Смерть делала всех равными — и солдат, и офицеров. Она создавала сакральную связь между живыми и мертвыми, теми, кто похоронен здесь же, неподалеку, и навеки сросся с боевой позицией. «Здесь под возведенными из глины холмиками покоились тела павших товарищей, здесь на каждой пяди земли разыгрывалась драма, за каждым бруствером поджидал рок, днем и ночью выхватывающий без разбора свою жертву» (42).

Обыденность войны приводила к тому, что «неизвестность ночи, мигание сигнальных ракет, полыхание ружейного огня вызывают возбуждение, которое странно бодрит. Изредка прохладно и тонко около уха пропоет шальная пуля, чтобы затеряться в пространстве» (43). Все это в конечном счете создавало иное восприятие жизни и смерти.