Ассистент - Шаманов Алексей - Страница 82

Я прошел по дорожке, посыпанной песком, к автостоянке.

Больше десятка разных машин, но корейский микроавтобус всего один. Обошел его вокруг. Памятуя, что водитель, похоже, не ночует в номере, заглянул в салон и на переднее сиденье. Никого. Не считая деревянной куклы сзади. За ней я и пришел.

Прислушался, замерев у двери. Тихо. Надавил на стекло, и оно без труда ушло в сторону сантиметров на пятнадцать. Достаточно.

Просунул руку, открыл замок. Когда потянул за ручку, дверь заскрежетала так, что разбудила бы и мертвого. Не разбудила.

Прошел, согнувшись, в тесный салон…

Под свой куцый рост азиаты конструируют автомобили…

Буратино лежал на спине, голый как кость. Шаманский костюм у него, вероятно, конфисковал реквизитор…

Восковое лицо, теперь, как все вокруг, красноватое, казалось, кривила усмешка… Чушь, конечно. Невозможна мимика у неживых предметов. Или возможна?

Я взял его на руки. Он был не тяжелее вязанки дров.

Вышел и бросил на землю. Надеюсь, ушибся, сволочь.

Закрыл сперва окошко, потом захлопнул дверцу, будто из берданки пальнул.

Достал мобильник. Гастарбайтеры-таджики встают рано, да и столовские тоже. Посмотрел на светящийся экран — два часа пятнадцать минут. Даже для них слишком рано. Успею.

Прошел в баню, в которую меня так и не пустили вечером. Мыться не собирался.

У металлической печки, одной только своей дверцей выходящей в предбанник, валялись несколько поленьев и топор, поодаль стояла картонная коробка. То, что надо.

Бросил куклу в угол.

Настрогал щепы, в картонной коробке нашел старые газеты и лохмотья бересты для растопки. Отлично.

Дверца на ощупь была теплой, но угли уже прогорели.

Не жалея, положил на дно топки бумагу, скомканную вперемежку с берестой. Сверху — немного щепы.

Поджег от газовой зажигалки.

Береста затрещала, смола выступала, опережая пламя.

Подбросил еще щепы. Потом — пару поленьев потоньше.

Вытянул на полу правую руку Буратины и рубанул топором по суставу. Зазвенело. Сустав оказался железным, на лезвии появилась зазубрина.

Попробовал по-другому. Сам сел на корточки, приподнял вражескую руку и стал ломать ее о колено. С треском переломил. Сустав, точнее, шаровый шарнир вышел из гнезда, отколов узкий и острый осколок от предплечья.

Я держал в руках руку, пальцы которой имели всего два сустава.

Я смотрел на руку, которая не так давно держала топор, который едва не убил Борю Кикина. Дай ей волю, она крушила бы и крошила человеческие черепа, как яичную скорлупу…

Я сунул руку в печь. Поместилась. Взялся за левую…

Заглянул в топку. Дерево руки обгорело мгновенно, и я увидел под ним матово-белую кость. Возможно, мне это почудилось. Как и тошнотворный запах горелого мяса.

Буратины больше не было. А говорят — бессмертный, убить нельзя… Хорошо сгорела вязанка дров…

Я вернулся в дом № 11. Надо поспать хотя бы остаток ночи, иначе работник утром буду никакой. Если, конечно, я смогу уснуть. Смог. Или все-таки нет?

ГЛАВА 18

…Но нет ее и выше…

Где-то на грани яви и сна, а может, уже и за гранью, услышал, как во входную дверь настойчиво скребут, тихонько скуля при этом. Что за зверь? Были у меня уже в гостях Ворон, Баран и Волк, но им, помнится, задвижка на двери войти не помешала…

Я сел на кровати. Григорий напротив негромко посапывал, пиротехник Петя на удивление не храпел, место водителя пустовало. И в микроавтобусе его нет. Где он, интересно, ночует? Впрочем, как раз это интересовало меня меньше всего.

Из-за дверей продолжался скулеж. Очень печальная какая-то собака и очень нетерпеливая. До утра не могла отложить визит, так я ей нужен…

Нашарил ботинки и, не надевая носков, сунул в них ноги. Подошел к дверям. Приоткрыл и выглянул в узкую щель. Собака. Почуяла, что я подошел. Сидела в двух шагах и смотрела. Ждала. Меня?

Не она, на самом деле он, кобель. Кажется, я его узнал — большой, лохматый, с проседью. Это невозможно, однако вот он.

Я вышел. Пес как с цепи сорвался, завилял интенсивно хвостом, заскулил навзрыд, а потом, вот подлец, умудрился, положив передние лапы мне на грудь, дотянуться до лица и вылизать его до блеска. Я позволил. Пусть. Хороший. Погладил по загривку, а он завихлялся аж всем телом от удовольствия.

Во лбу его я видел ровное круглое отверстие, а на затылке нащупал рваную дыру. Ишь, как разнесло… Бедный.

— Ну чего тебе, Нойон? Что пришел? На сосне не лежится?

Он тявкнул, а мне показалось, ответил: да! Отпрыгнул от меня, пробежал с десяток шагов, сел и снова тявкнул. Я понял, Нойон меня зовет куда-то, хочет, чтобы я с ним пошел. Я не боялся подвоха. Он друг, и привести может только к друзьям.

— Ну что ж, пойдем, Нойон-полуволк.

Он будто понял… Да без всяких «будто», просто понял. Дождался меня, нарядного — в трусах, майке и ботинках на босу ногу, и пошел чуть впереди, указывая дорогу.

Мне, кстати, в подобном прикиде должно было быть холодно, температура ночью отрицательная, однако холода я не чувствовал. Напротив, ощущал себя комфортно, дышалось легко. Воздух будто состоял из одного только послегрозового озона, голова даже чуть кружилась, как после ста граммов с устатку…

Как батут, пружинила под ногами красноватая почва. Впрочем, красноватым было теперь все — дома, заборы, прошлогодний ковыль по обочинам, одинокие деревья, небеса и Нойон-полуволк.

Мы миновали деревню, вышли за околицу и пошли по степи. Я догадался, куда. Через четверть часа оказались на берегу застывшего Байкала. Поднялись по крутой тропинке на знакомую скалу…

Касаясь рукой Монгол-Бурхана, у самого обрыва стоял лицом ко мне Михаил Татаринов, мой вероятный предок. Точнее — невероятный.

И сам он был Русский Бурхан. Столб ставили в честь него, инородного шамана, может быть, первого, но, похоже, не последнего. И я увидел, что да, черты лица у идола вполне европейские и разрез выпученных глаз тоже. Но Борька-то Кикин вырубал монголоида в чистом виде! Значит, он сам себя изменил. В моих глазах, по крайней мере.

Михаил Татаринов молчал и улыбался. Я узнал его сразу, хотя со стороны видел впервые. В тех снах я как бы оказывался в его теле, был им. Теперь я мог его рассмотреть. Он стоял в пяти шагах. Молчал и улыбался.

Черты лица имел почти мои, но благородное дворянское происхождение читалось в них, как в открытой книге. В отличие от меня — плебей плебеем…

Или дело не в происхождении даже, а в самоуважении, достоинстве? А оно дается помыслами и поступками, а не фактом рождения в определенном социуме. Да, есть благородство врожденное, воспитанное, но оно ничто перед приобретенным, выстраданным, оплаченным собственной жизнью не во грехе. Именно такого рода благородство присутствовало в чертах лица, взгляде, улыбке, даже осанке моего далекого предка Михаила Татаринова.

И сделалось мне мучительно больно за бесцельно прожитые годы, за конформизм, бесхребетность и отсутствие позитивных идеалов. Можно оправдаться: мол, время такое! Мол, нас так учили… точнее — ничему нас не учили. И я был не лучшим учеником…

Чушь, дело в тебе самом, а не во времени и учителях… Хотя элитные войска турецкого султана — янычары — набирались из детей христиан, отобранных у родителей и воспитанных в традициях Ислама и преданности властелину…

Впрочем, это называется зомбированием, а меня и не воспитывал-то никто, кроме родителей, конечно. А они говорили: «Будь честен с самим собой, остальное приложится». Это я принял и запомнил. Они говорили: будь хорошим, что значило — не убий, не укради, не возжелай… И что? Какая скука…

Господи! Дай мне справедливую войну, где изначально ясно, кто враг, кто друг. Дай мне амбразуру, и я лягу на нее грудью! Дай самолет, и я пойду на таран! Дай связку гранат, я брошусь под вражеский танк!

«Нет, — отвечает Творец, — не будет тебе в чистом виде белого и черного, добра и зла, истины и лжи. Я перемешал палитру, и будет одно только буйство полутонов… Или — знаешь детские чудо-карандаши? Недавно появились. Проведешь одним — синяя черта, по ней другим — черта становится зеленой. Или — красной. Или — какой угодно!