Скарамуш. Возвращение Скарамуша - Сабатини Рафаэль - Страница 2

Но – что бы вы думали? – привилегированные сословия не согласились на отсрочку, отказались склониться пред властью суверена и, полностью игнорируя его волю, продолжали готовиться к открытию Штатов с твердым намерением провести выборы по-своему и, несмотря ни на что, гарантировать неприкосновенность своих привилегий и возможность продолжать грабить народ.

Одним ноябрьским утром, прибыв с этой новостью в Гаврийяк, господин Филипп де Вильморен, студент ренской семинарии и популярный член литературного салона, в сонной бретонской деревушке узнал о событии, которое распалило его и без того сильное негодование. Егерь маркиза де Латур д’Азира только что застрелил в Мепонском лесу за рекой местного крестьянина по имени Маби. Бедняга попался на месте преступления – вынимал из силка фазана, и егерь поступил в строгом соответствии с приказанием своего господина.

Разъяренный актом безжалостной тирании, господин де Вильморен вызвался довести дело до сведения господина де Керкадью. Маби был его вассалом, и Вильморен надеялся склонить сеньора Гаврийяка по меньшей мере потребовать денежной компенсации вдове и трем сиротам за смерть кормильца.

Но поскольку Андре-Луи был ближайшим другом, почти названым братом Филиппа, то именно к нему прежде всего и отправился молодой семинарист. Он застал Андре-Луи в длинной, низкой, отделанной белыми панелями столовой Рабуйе – дома, где он жил с младенчества, – и, крепко обняв друга, оглушил его обвинением в адрес маркиза де Латур д’Азира.

– Я уже слышал об этом, – сказал Андре-Луи.

– Ты говоришь таким тоном, словно не находишь в этом ничего удивительного, – упрекнул его друг.

– Я не способен удивляться зверским поступкам, совершенным зверем. А то, что де Латур д’Азир – зверь, известно всем. Со стороны Маби было весьма глупо воровать у него фазанов. Уж лучше бы воровал у кого-нибудь другого.

– И это все, что ты можешь сказать?

– А что еще? Надеюсь, у меня достаточно практический склад ума.

– Что еще? Вот это я намерен высказать твоему крестному, господину де Керкадью. Я обращусь к нему за правосудием.

– Против маркиза де Латур д’Азира? – поднял брови Андре-Луи.

– А почему бы и нет?

– Мой дорогой наивный Филипп, волки не пожирают волков.

– Ты несправедлив к своему крестному. Он человек гуманный.

– Изволь. Я не спорю. Но дело здесь не в гуманности, а в законах об охоте.

Господин де Вильморен в раздражении воздел длинные руки к небу. Он был высокий, стройный молодой человек, годом-двумя младше Андре-Луи. Как и подобает семинаристу, на нем было скромное черное платье с белыми манжетами и воротником и черные туфли с серебряными пряжками. Его каштановые, незнакомые с пудрой волосы были аккуратно перевязаны лентой.

– Ты говоришь как законник.

– Естественно. И значит, не стоит попусту тратить на меня гнев. Лучше скажи, чего ты от меня хочешь.

– Я хочу, чтобы ты пошел со мной к господину де Керкадью и употребил все свое влияние, чтобы добиться правосудия. Или я прошу слишком многого?

– Мой милый Филипп, цель моего существования – служить тебе. Предупреждаю, твой рыцарский порыв ни к чему не приведет. Однако позволь мне позавтракать, и я в твоем распоряжении.

Господин де Вильморен опустился в просторное высокое кресло у опрятного очага, в котором пылали сосновые поленья, и, ожидая, когда его друг кончит завтракать, рассказал ему о последних событиях в Рене. Молодой, пылкий, охваченный энтузиазмом и вдохновленный утопическими идеалами, он страстно обличал возмутительную позицию, занятую привилегированными классами.

Будучи доверенным лицом дворянина и принимая участие в обсуждении вопросов, волнующих дворянство, Андре-Луи прекрасно знал настроения и чувства этого сословия и потому в рассказе Филиппа не услышал ничего нового. Явное нежелание друга разделить его негодование возмутило господина де Вильморена.

– Разве ты не понимаешь, что это значит? – вскричал он. – Оказывая неповиновение королю, дворянство подрывает основание трона. Неужели они не сознают, что от трона зависит само их существование и если он падет, то погребет под собой тех, кто к нему ближе всего? Неужели они не видят этого?

– Очевидно, нет. Ведь они – правящий класс, а мне еще не приходилось слышать, чтобы правящий класс видел что-нибудь, кроме собственной выгоды.

– Это наша беда. И именно это мы собираемся изменить.

– Вы собираетесь упразднить правящий класс? Интересный эксперимент. Полагаю, именно таков и был изначальный план творения, и если бы не Каин,[14] он вполне бы мог осуществиться.

– Мы собираемся, – сказал де Вильморен, поборов раздражение, – передать управление страной в другие руки.

– И вы думаете, это что-нибудь изменит?

– Я в этом уверен.

– Ах! Как я понимаю, еще до принятия сана ты сподобился откровения Всевышнего и рассчитываешь, что Он поведает тебе о Своих намерениях изменить модель человечества.

Красивое аскетичное лицо Филиппа помрачнело.

– Ты кощунствуешь, – сказал он с упреком.

– Уверяю тебя, я совершенно серьезен. Для осуществления ваших планов потребуется как минимум божественное вмешательство. Вам надо изменить не систему, а человека. Можете ли вы с нашими шумными друзьями из ренского литературного салона или любое другое ученое общество Франции изобрести такую систему правления, какая еще не была испробована? Будущее, мой милый Филипп, можно безошибочно прочесть только в прошлом. Ab actu ad posse valet consecutio.[15] Человек не меняется. Он во все времена пребывает алчным, склонным к стяжательству, порочным. Я говорю о человеке в целом.

– Ты берешь на себя смелость утверждать, что удел народа невозможно изменить к лучшему? – вызывающе спросил господин де Вильморен.

– Говоря «народ», ты, конечно, имеешь в виду население. Вы намерены упразднить его? Только так можно изменить к лучшему удел народа, поскольку до тех пор, пока он остается населением, проклятие – его удел.

– Ты ратуешь за интересы тех, кто тебя нанимает. Что ж, полагаю, это вполне естественно. – Господин де Вильморен говорил со смешанным чувством горечи и негодования.

– Напротив, я абсолютно беспристрастен. Итак, каковы же ваши идеи? К какой форме правления вы стремитесь? Насколько я могу судить по твоим словам – к республике. Но ведь мы уже имеем ее. Франция сегодня не что иное, как республика.

Филипп удивленно посмотрел на Андре-Луи.

– По-моему, ты злоупотребляешь парадоксами. А как же король?

– Король? Всем, всему свету известно, что после Людовика Четырнадцатого во Франции не было короля. В Версале живет тучный господин, который носит корону;[16] но те самые новости, что ты сегодня привез, доказывают, как мало он значит. Настоящие правители – дворяне и духовенство: они занимают ключевые позиции и держат в ярме французский парод. Вот почему я и говорю, что Франция – республика, республика, созданная по лучшему образцу – римскому. Там, как и у нас, были знатные патрицианские семьи, захватившие в свои руки власть и богатство – то есть все, чего можно желать, и было население – раздавленное, стонущее, обливающееся потом и кровью, голодающее и погибающее в римских канавах. То была республика – самая могущественная из всех нам известных.

– По крайней мере, – Филипп едва сдерживал нетерпение, – ты должен признать – в сущности, ты уже признал это, – что нами нельзя управлять хуже, чем сейчас.

– Не в том дело. Будут ли нами управлять лучше, если мы заменим один правящий класс другим? Вот в чем вопрос! Без гарантии на этот счет я бы и пальцем не пошевелил. Но какие гарантии можете вы дать? Знаете ли вы, какой класс рвется к власти? Я скажу. Буржуазия.

– Что?

– Ты, кажется, удивлен? Правда часто обескураживает. Ты никогда над этим не задумывался? Ну так подумай сейчас. Вспомни Нантский манифест. Кто его авторы?