Шоу безликих - Баркер Хейли - Страница 3

Я замечаю несколько больших зданий и кучку строений поменьше. Все они связаны между собой множеством крытых галерей. Это значит, что как только цирк будет полностью построен, Отбросы никогда не выйдут наружу. Таким образом, они аккуратно отделены от Чистых, вечно оставаясь внутри своего гигантского муравейника. Эти человечки и впрямь похожи на рабочих муравьев: суетятся везде, куда ни посмотри, и все ради нашего развлечения.

Я пытаюсь вновь разглядеть среди них ту девушку, но уже стемнело, а издали все они кажутся одинаковыми. Я мысленно вижу ее образ. Он возникает в моем сознании, как на повторе видеозаписи, продолжая мелькать перед моими глазами.

Я по-прежнему пытаюсь придумать, как убедить родителей отпустить меня в цирк, чтобы посмотреть представление. Но они никогда не согласятся. Кому как не мне знать их истинное отношение к Отбросам. Но я должен. Должен посмотреть, правду ли говорят о цирке. Я непременно должен увидеть, как эта девушка танцует на канате.

Хошико

К тому времени, как мы закончили работу, уже стемнело. Мои руки покрылись кровоточащими ссадинами, и я еле стояла на ногах, когда нас, наконец, затолкнули в барак.

Наконец-то будет целых шесть часов — без охранников, без Сильвио и Чистых. Они не утруждают себя бдением по ночам — как я полагаю, это экономит их деньги, но это не значит, что кто-то из нас может уйти, куда ему заблагорассудится.

Я пристально оглядываюсь по сторонам в поисках Греты и Амины и заодно разглядываю остальных артистов. На первый взгляд кажется, что у нас вообще нет ничего общего. В этом сумасшедшем цирке собраны все мыслимые и немыслимые оттенки кожи, представители всех конфессий. Трудно найти более пеструю, разношерстную труппу. Но если присмотреться повнимательнее, мы похожи гораздо больше, чем может показаться поначалу.

Редко кто из артистов труппы цирка Отбросов доживает до зрелого возраста, так что здесь почти все молодые, хотя большинство циркачей выглядят намного старше своих лет. На каждом лице, даже у самого маленького ребенка, лежит печать тревоги и неизбывной усталости, у многих есть шрамы и зажившие переломы — физическое подтверждение опасностей, которые таит в себе наше занятие.

В другом мире мы все пошли бы по жизни разными путями, но здесь мы — единое целое. У нас общая жизнь: одни и те же заботы, беды и объединяющая всех ненависть. Мы всячески поддерживаем друг друга, когда можем. Насколько нам это удается, несем общее тяжкое бремя. Все они моя семья — единственная семья, которую я действительно помню.

Всего нас около пятидесяти человек, иногда чуть больше, иногда чуть меньше. Время от времени появляются новые лица, тогда как другие исчезают.

Грету я замечаю на противоположной стороне помещения. Увидев меня, она мчится навстречу, обхватывает за талию и прижимается головой к моему животу.

— Как я скучала по тебе! — сообщает она. — Ненавижу, когда нас отправляют работать в разные бригады.

— Я тоже, — признаюсь я. — Где Амина?

— Она уже в лазарете. Один из новых мальчиков повредил руку, когда поднимал строительные леса.

Я вздрагиваю. Бедняга. Если травма серьезная, он наверняка не сможет выступать, а значит, станет для цирка обузой. Мы же все отлично знаем, чем это обычно заканчивается.

— Амина думает, что сможет его вылечить. Во всяком случае, так она мне сказала, — добавляет Грета и хмурится. — Возможно, это неправда. Она никогда не говорит мне, что происходит на самом деле.

Я сухо усмехнулась. Грета права. Если бедного мальчонку заберут отсюда, Амина не скажет об этом Грете, придумает какую-нибудь отговорку, попытается избавить от ненужных и малоприятных подробностей. Мы обе так поступаем. Увы, это почти невыполнимая задача, но ни Амина, ни я не хотим, чтобы огонек, который все еще мерцает в глазах Греты, погас раньше времени.

Когда я была маленькой, Амина поступала так же и со мной: предлагала, если можно так выразиться, отредактированную версию правды. Она до сих пор так делает, если я ей это позволяю, хотя теперь смысла в этом больше нет — любые заблуждения, которые я имела относительно жизни в цирке, давно развеялись.

Сегодня вечером в бараках не так много болтовни, а в местах общего пользования пусто: все спешили поскорее лечь спать. Мы все одинаково устали. Это тяжелый, изнуряющий физический труд — возводить цирк с нуля. А еще в первый вечер нас почему-то всегда «забывают» накормить.

Я подумала, что стоило подождать Амину, но в этом не было смысла: она может отсутствовать всю ночь и наверняка рассердится, если увидит, что я не ложилась.

— Тебе нужен сон, — говорит она. — Посмотри, что стало со мной.

Она права. Мы должны пользоваться любой возможностью отдохнуть, когда такая появляется.

— Я так устала, — говорю я Грете. — Пойду сразу в постель.

Грета жалобно смотрит на меня. В ее голубых глазенках читается мольба. Я невольно улыбаюсь — мне понятен застывший в них немой вопрос.

— Нет, — слабо протестую я. — Ни за что. На койке и так не повернуться. В любом случае, ты будешь спать рядом со мной, на соседнем месте.

— Пожалуйста! — умоляет она. — Я не смогу уснуть, если буду одна.

— Знаю, но я не могу уснуть, когда ты ерзаешь у меня под боком!

— Я не буду тебя беспокоить, обещаю. Честное слово, не буду. Я лягу и не шевельнусь. Ты даже не почувствуешь, что я рядом.

Я качаю головой. Каждую ночь Грета дает одно и то же обещание, и каждое утро я наполовину свисаю с края койки, тогда как она лежит на ней вольготно, широко раскинув руки и ноги.

Она улыбается мне.

— Ну пожалуйста!

Бессмысленно спорить. Плутовка знает, что я не смогу ей отказать. Грета вертит мной как хочет еще с того самого дня, как появилась здесь почти год назад. Во всяком случае, если я скажу «нет», она своим плачем всю ночь не даст мне сомкнуть глаз.

— Хорошо, — сдаюсь я. Мы обе заранее это знали. — Но только сегодня. Завтра будешь спать одна.

Грета кивает с самым серьезным видом.

— Как скажешь, Хоши.

Мы пробираемся в женский барак, где двигаемся по узкому центральному проходу к нашим привычным койкам в дальнем конце помещения.

Сегодня в бараке висит тяжелая, напряженная тишина. Так всегда бывает в первую ночь на новом месте. Мои друзья вымотались больше обычного, и сон для них важнее всего на свете. Обычно все по-другому. По ночам мы собираемся вместе и, хотя обычно валимся с ног от усталости, не спешим в постель. Иногда мы пробуем читать и писать, но не так часто, как хотелось бы. Трудно сосредоточиться на учебе, когда каждая клеточка твоего тела ноет, а глаза лишь с помощью неимоверного усилия воли остаются открытыми. В основном мы просто сидим вместе, и кто-то из старших детей рассказывает истории.

Порой их сочиняют прямо на месте: сказки и небылицы, способные пусть на короткие, но драгоценные мгновения перенести нас из этого жуткого места, где царит боль и страдание, в иной, волшебный, мир — туда, где живут очаровательные принцессы и благородные принцы, сверкают огнями дворцы, и где фея-крестная мановением волшебной палочки способна исправить все на свете. Но чаще это истории из жизни, воспоминания или уроки истории о подлинных давних событиях, о нашем прошлом и о том, как мир стал таким, какой он есть. Это единственный способ узнать, кто мы и что с нами будет.

Ощущение несправедливости, которое я таскаю за собой, словно железное ядро, таится в глубине живота, и эти печальные разговоры его только усиливают. Нести это бремя тяжело, зато оно делает меня сильнее. Все остальные чувствуют то же самое, я точно знаю это, но большинство моих собратьев по цирку, похоже, справляются с этим лучше. Амине каким-то чудом удалось превратить боль в стойкость духа, надежду, а не ненависть. Она уверена, что когда-нибудь все изменится.

— Посмотри на историю, — говорит она. — Всегда происходят перемены. Темным временам всегда приходит конец. Стены рушатся, режимы разваливаются, люди восстают.