Осколок (Проза и публицистика о Великой Отечественной войне) - Коковин Евгений Степанович - Страница 28

…Андрейка ел с жадностью. Как давно не ел он такого супа! Но вспомнив о матери, он отложил ложку, и крупные слезы закапали прямо в котелок.

— Ничего, малыш, — пробовал его успокоить ефрейтор Коноплев, — вот фашистов переколотим и найдем твою маму.

Но Андрейка не унимался.

Вокруг собирались бойцы и сержанты.

— Мы завтра же разыщем твою маму, — сказал сержант Голубков. — Не надо плакать…

— Правда, найдете? — недоверчиво спросил Андрейка.

— Говорю найдем, значит, найдем. Доедай, потом я тебя песенке одной научу. Про Волгу-Волгу не знаешь? Ну вот. А дядя Петрович сказку расскажет про немецкого генерала и русского партизана. Тоже не слыхал? А вон тот дядя, Рыбников его фамилия, автомат тебе смастерит.

Слезы у мальчугана высохли, и глаза глядели уже совсем весело.

— Ну вот, — продолжал Голубков, — житье тебе у нас будет в роте. Сто солдат — сто забав. Конфет только нету. Зато сахар есть, вот держи. — И сержант сунул в Андрейкину руку огромный кусок сахару.

Спустя полчаса Андрейка, заботливо укрытый солдатскими шинелями, спал на широкой кровати. А бойцы, занимаясь каждый своим делом, вспоминали семьи и беседовали о горькой судьбе маленького Андрейки.

— Где-то мой Павлуха! — говорил Рыбников, вырезая ножом из доски игрушку. — Деревню спалили, а о них ни слуху ни духу. Может быть, перебили или в Германию увезли… Эх, да я за своего Павлуху у врага душу выну!

— На тебя обижаться не приходится, — сказал ефрейтор Коноплев. — Ты уже не у одного эту самую душу вынул.

— Мало, — ответил Рыбников. — Мало еще вынул. Таких, как мой Павлуха, может быть, сто тысяч. А за каждого мальца по три фашиста надо. Вот и подсчитай, ты ведь алгебру проходил.

Коноплев о чем-то задумался.

— Не ломай голову, — уверенно сказал Рыбников. — Тут и без алгебры обойтись можно. Когда последнего фашиста хлопнем, тогда и совесть наша чиста будет.

Утром командир роты, узнав об Андрейке, позвал его завтракать к себе.

— Если б не война, — сказал он, усаживая мальчугана, — был бы ты нашим воспитанником. Стал бы носить гимнастерку с погонами и пилотку со звездочкой. Впрочем, экипировку мы и так тебе сменим. А то вид у тебя очень уж непрезентабельный. Хочешь быть военным?

Андрейка, освоившись в новой обстановке, кивнул головой.

— Тебя в суворовскую школу устроят. Будешь офицером, а может быть, и генералом.

— Маршалом, — засмеялся ординарец, подставляя Андрейке котелок с макаронами.

Командир роты подарил Андрейке два цветных карандаша и толстую тетрадь, а потом вызвал старшину.

— Обмундировать надо солдата, — сказал он, поднимая Андрейку к потолку.

— Я уже отдал приказание, товарищ лейтенант, — ответил старшина. — Разрешите снять мерку?

В каждой роте среди советских бойцов всегда найдутся мастера, которые умеют строить дома или чинить сапоги, рисовать плакаты или ремонтировать машины. Нашлись в роте и портные.

Андрейка познакомился с солдатами всей роты и быстро привык к своим новым друзьям. Бойцы рассказывали ему солдатские сказки, научили петь «Катюшу», а повозочный Мартынов катал его верхом на лошади. Словом, жизнь Андрейки в эти дни отдыха роты была веселой и интересной.

Вечером старшина переодел его в новый костюм, и мальчишка стал похож на бойца.

Здесь, на чужой земле, Андрейка был для советских солдат тем, что напоминало им о Родине, об оставленных семьях. И каждый из них старался сделать для маленького соотечественника что-нибудь хорошее, чтобы порадовать его, чтобы заставить забыть его о том большом горе, которое внесли в его жизнь ненавистные гитлеровцы.

Присматривать за Андрейкой было приказано Осипову, но это не доставляло бойцу больших трудов, потому что у мальчугана оказалось по крайней мере сто воспитателей, словно сто родных отцов. Всем им Андрейка доставлял радость, как маленький любимый сынишка.

Но приближалось время выступления полка из города. Отдых заканчивался.

На третий день вечером через город, в сторону советской границы, проходила колонна автомашин. Командир роты приказал Осипову подготовить Андрейку к отправке на Родину.

Федор Иванович с грустными размышлениями принялся укладывать в вещевой мешок Андрейкины пожитки — немудреные подарки от бойцов: игрушечный автомат, эмалированную кружку, мыло, полотенце, складную трофейную ложку-вилку, консервы, сахар и печенье.

Потом на листке бумаги он написал:

«Товарищи, где и как будет жить этот мальчик Андрейка, напишите по адресу: полевая почта 15285 „Д“. Федору Ивановичу Осипову».

— Эту записку отдай тете или дяде, где будешь жить, — сказал он, засовывая листок в карман Андрейкиной гимнастерки.

Андрейка играл и с любопытством следил за приготовлениями дяди Федора. Но когда зашел старшина и объявил: «Можно ехать», — Андрейка вдруг понял, что ему нужно расставаться с дядей Федором, со всеми этими людьми, которых он успел полюбить, к которым успел так привязаться.

— Не поеду, — упрямо сказал он и отвернулся.

Бойцы почувствовали, что мальчишка сейчас заплачет. Они и сами не думали, что расставание с этим чужим мальчуганом будет для них таким тяжелым. Чужим? Нет, Андрейка теперь был для них родным, родным вдвойне вдали от своей родины, которая называется Советским Союзом.

Старшина, Голубков, Осипов, Коноплев, Рыбников стояли около Андрейки и уговаривали.

— Скоро увидимся, — говорил Рыбников. — Будешь за сына у меня. Игрушек наделаю — во!

Андрейку посадили в кабину, и шофер получил, по крайней мере, сто наказов, предложений и советов.

— Не сомневайтесь. Все будет, как полагается, в порядке. Доставлю, — ответил шофер и тронул машину.

Качнувшись, машина рванулась, пошла медленно, потом — быстрее и быстрее. Вскоре ее скрыли другие машины, следовавшие в колонне.

А солдаты еще долго стояли у дороги и толковали о русском мальчике, которого машина теперь мчала на Родину.

Патриот Родины. 1945. 4 ноября.

Первый «язык»

Помню, как вскоре после окончания войны мы провожали домой мобилизованного ефрейтора Баранова.

Баранов славился в нашем полку. Был он искусным и смелым разведчиком. Очень ловко парень «языков» таскал. Многие погибали в поисковых операциях, другие возвращались с пустыми руками. А Баранову удивительно везло. Но уж дерзости и отваги, смекалки и хитрости у него было! — генералы удивлялись.

А еще был ефрейтор Баранов отличным запевалой и первым участником самодеятельности. Он, и уезжая от нас, мечтал о поступлении в театральную студию.

Частенько после занятий Баранов рассказывал молодым солдатам о ночных поисках, о захвате «языков», опытом делился.

— А вы расскажите, как первого «языка» захватили! — иногда просили его бойцы. Молодым всегда интересно, с чего начинали мастера. Но ефрейтор только усмехался и отказывался:

— Тут никакого опыта нет. Просто забавная история. Даже поверить в нее трудно. Потом как-нибудь расскажу на досуге.

А перед самым отъездом из полка он все-таки рассказал:

— Говорят, крепче всего в жизни запоминается первая любовь. Я, конечно, этого опровергать не стану. Но только первый «язык» тоже в памяти остается надолго. У меня это событие связно со сценической деятельностью. Я ведь очень люблю театр и сам выступаю на сцене. На фронте, когда ребята смотрели, всегда хвалили. А сержант Еременко до сих пор на меня обижается. «Я, — говорит, — так тебе хлопал, что наручные часы испортил. Ходить перестали».

Выступали мы однажды с самодеятельностью в землянке перед своими бойцами. На нашем участке тогда затишье было.

Ставили скетч «Первая любовь». Между прочим, я в этом скетче исполнял роль… Анечки Березкиной, влюбленной в одного лейтенанта. Ничего не поделаешь — женского персонала в роте не оказалось. Некому было играть героиню. А руководитель художественной самодеятельности сержант Серегин говорит:

— Ничего, сыграешь. У тебя очень даже женственные черты лица и голос подходящий, тоненький. Не ставить же на это дело Кочеткова. У него — усы, брить не хочет, да и бас народному артисту Михайлову чуть уступает.