Проклят тобою (СИ) - Белая Яся - Страница 18

Вот и стал каждый в том городке думать, как бы им тоже разбогатеть.

И давай охотиться на Элиоллу — то водой её обольют, а потом в дом зазовут, чтобы переодеться, то натравят мальчишек-бандитов да сами же и спасут. И все — ждут благодарности.

Элиолла была девочкой доброй. Каждый раз звала свою крёстную, и та наполняла горшки спасителей чистым золотом.

А Тильда пуще прежнего разболталась. Вышла как-то на площадь, где в воскресный день едва не весь городок собирался, и завила:

— Вот! Это я счастья всем принесла! Если бы не я — прозябать бы вам в нищете! Нужно вам меня старостой избрать. Буду всем тут заправлять и тогда наступят благодать и процветание.

Завозмущались все, загалдели.

И тут появилась фея. Признаться, ей весьма надоело награждать этих пройдох, которые не добрые дела вершили, а козни крестнице сами устраивали. И хотя обычно отказать Элиолл она не могла, сегодня феино терпение лопнуло.

— Значит, ты любишь болтать и бахвалиться? — спросила она Тильду.

— Ещё как! — ответила та, не почуяв в словах подвоха.

— Ну что ж, тогда у меня есть для тебя особый подарок.

Фея взмахнула волшебной палочкой, и стала Тильда сорокой.

Остальных жителей городка крылатая волшебница превратила в ворон да галок. А всё золото вновь стало кашей, которая к тому времени успела прогоркнуть.

Лишь Карла фея пожалела.

Только его доброта и желание создавать что-то новое были искренними.

— Отныне ты станешь настоящим творцом. И всё, к чему прикоснуться твои руки, оживёт, — сказала она и исчезла в вихре радужных искр, увлекая за собой крестницу.

Карл изловил свою глупую Тильду и посадил её в клетку. Потом закопал в саду горшочек с золотом (лишь у них золото не стало опять кашей, поскольку добро было настоящим), заколотил дом и ушёл в неизвестном направлении.

А город тот прозвали Вороньим Долом и стали объезжать стороной, потому что считалось, будто над жителями тех мест тяготеет проклятье.

***

Тонья очень взволнована. Её щеки раскраснелись. Она комкает школьный передник и ждёт вердикт учительницы. Тонья хочет быть Сказочницей, когда вырастет.

— У тебя получилась весьма поучительная история, — сказала, наконец, Сказочница, потрепав девочку по волосам.

Тонья сияет, но тут же сникает, заметив, что учительница поднимает палец вверх.

— Не расстраивайся, но пока что в твоей сказке чего-то не хватает… — она ласково проводит рукой по щеке девочки. — Давай попросим твоих друзей подсказать?

— Хорошо, — кивает Тонья. Она не станет плакать и устраивать истерику, ведь Сказочник должен быть мудрым. А смирение и умение держать себя в руках — путь к мудрости. Поэтому Тонья спрашивает своих одноклассников: — Чего не хватает в моей сказке?

— Чуда!

— Веры!

— Исправления!

Варианты сыплются со всех сторон, но Сказочница, держа ладонь на плече Тоньи, отметает один ответ за другим.

— Я думаю, этой истории не хватает концовки! — заявляет Торин.

— Совершенно верно, — улыбнулась Сказочница. — Иди сюда и расскажи нам, дорогой Торин, чем же всё закончилось…

Тонья отправляется на своё место, а Торин почти вприпрыжку несётся к доске. Ведь в его голове уже давным-давно крутится преинтересная история о кровавых ягодах. И мальчишке не терпится поведать это историю одноклассникам.

ЧАСТЬ 2. ЧТО ЛЕЖИТ В ШКАФУ?

Глава 1. Худой мир — лучше?

Мне нравится смотреть, как Ландар работает. Глина под его чуткими пальцами обретает форму, а гончарный круг вертится, словно само мироздание. В такие минуты на меня снисходит умиротворение. И я даже на какое-то время начинаю верить, будто мы — настоящая семья.

Так проще…

Если вот эта вот ложь во спасение — всё, что возможно между нами, значит, пусть будет ложь.

Я приношу обед, обычно это каша, хлеб и молоко, и сажусь в углу с рукодельем. Зря что ли посещала в своём мире (был ли он? а может, просто приснился?) курсы кройки-шитья? Мы живём небогато, поэтому и я хочу внести свой вклад в семейный бюджет. Мои вышивки пользуются даже большим спросом, чем горшки Ландара.

Он не завидует, как ни странно — даже гордится мной…

… Гораздо хуже ночью.

Я сплю в комнате, Ландар — у себя в мастерской. Он до сих пор даже не прикоснулся ко мне… Ну, как мужчина.

Тогда он привёз меня взвинченную, истерящую, и на мой вопрос: «Как будем выполнять супружеский долг?» только хмыкнул, ответил зло:

— Я не насильник.

А потом ушёл спать в мастерскую.

И уходит так теперь каждую ночь.

… А я остаюсь наедине с воспоминаниями. И моя шея вновь и вновь чувствует холод кинжала.

— Я должен тебя убить…

Голос чёткий, размеренный леденит кровь.

— За что?

Я дрожу, спотыкаюсь на «о», глотаю его вместе со слезами.

— Потому что она прокляла меня попаданкой…

Через замутнённое страхом сознание потихоньку пробивается надежда: нужно поговорить, просто поговорить, всё выяснить…

Нужно быть смелой.

Маньяки чуют страх и ещё больше звереют.

Стараюсь успокоиться и ответить более-менее нейтрально:

— Кто?

— Хочешь сказать, что не знаешь?

Ландар тоже успокаивается, кинжал не убирает, но хватку ослабляет. Кажется, начинает мне верить.

— Я, правда, не знаю, о ком вы?

— О фее. Из Академии Тёмного колдовства. Я сразу понял: фея среди тёмных — не к добру.

Горько усмехаюсь.

— Там, откуда я прибывала, феи, магия и волшебные академии существуют только в сказках. Единственный необычный предмет, который попал мне в руки, та дурацкая горошина. Она и перенесла меня сюда.

Ландар тянет воздух носом, будто пёс, берущий след.

— Ты не врёшь, — как-то грустно замечает он, и наконец отпускает меня со словами: — Полезай в повозку. Поздно уже. Надо ехать.

Больше он в тот день не проронил ни слова до самого дома.

Дом, к слову, оказался через три холма от той деревеньки, где мы выгодно поторговали тогда. Мрачный, будто насупленный. Полутораэтажный. Внутри — почти нищенский. Хорошо, хоть кровать была. Большая и с довольно-таки мягкой периной. Увидев ложе, я и ляпнула про супружеский долг, получив в ответ отповедь.

Сегодня Ландар сосредоточен и просит не мешать ему.

— Лучше сходи, посмотри, как там Философ. Скоро в дорогу.

— Мы куда-то едим? — признаться, от прогулки я бы не отказалась. Потому что тоскую тут в одиночестве, по близости ещё три домика, но, кажется, необитаемых. Во всяком случае, за две недели я так и не увидела света в окошках и не заметила признаков жизни. Всё моё общение — Философ, куры да пара книг. Из Ландара не вытащишь и слова.

— Ты едешь, — резко и бескомпромиссно говорит он. — Завтра в Клинтоне ярмарка. Распродашь посуду.

Он встаёт, снимает кожаный фартук и повязку, которая удерживает волосы.

— Смотри, всё продай. — Он бросает мне вещи. — И это приведи в порядок.

— А вы? — я никак не могу начать общаться к нему на «ты».

— А мне нужно отлучится по делам… На пару дней.

Он подходит, порывисто прижимает меня к груди, целует в макушку и выскакивает за дверь, оставляя меня хватать ртом воздух и думать: что это сейчас было?

Но когда я, буквально через минуту, выскакиваю следом — мне достаётся лишь взмах чёрного плаща и топот копыт. Ландар не счёл нужным поставить жену в известность о том, куда направляется.

Зато ЦУ надавал! Умник!

Правда, заметив, что я не капризничаю по поводу бытовых условий, молча борюсь с огромным очагом в полуподвальной кухне, как изобретаю приличный ужин едва ли не из ничего, стал относиться ко мне уважительно, по-своему заботиться, Например, сейчас, выйдя проводить мужа, я обнаруживаю возле дома запряжённого в повозку Философа. Посуда бережно загружена и переложена соломой.