Еврей Петра Великого (Роман) - Маркиш Давид Перецович - Страница 39

— Они и зубы лечат? — перебил Алексей, страдавший зубами.

— И зубы, Ваше Высочество, — подтвердил Веселовский. — Ведь если человек здоров, он и служит лучше, и спрос с него больший, а государю от этого польза. — Он искоса взглянул на царевича, недоверчиво ища в его лице понимание и интерес.

— А что ж, — одобрил Алексеи, — и пригласим. И особый врачебный приказ можно учредить, для надзора над болезнями… Вот тебе я бы такой приказ и отдал.

— Благодарствую, Ваше Высочество!.. — смешался Веселовский.

— А что ж! — продолжал Алексей. — Ты вот говоришь: врачи. Мать моя, царица Евдокия, кишечной болью которой год уже мается. Смогут твои врачи ее вылечить?

— Опытнейших найду, — зачастил Веселовский, — знаменитейших! А покамест, Ваше Высочество, если поподробней узнать о состоянии здоровья Ее Величества, можно и на расстоянии совет дать и лекарством помочь.

— Как лекарство-то пошлешь? — вздохнул Алексей. — В Суздаль?

— Я найду, как! — воскликнул Веселовский. — У меня есть торговые люди, они хоть куда доберутся!

— Я маму мою люблю, — выставив костлявые кулаки на стол, раздельно произнес Алексей. — Ей, несчастной, кроме меня, во всем мире никто не поможет. Если ты, Авраам, доброе дело для нее сделаешь — я тебе этого не забуду, вот как Бог свят! — Он привычно взглянул в угол и, не найдя там иконы, снова повернулся к Веселовскому. Лицо его было взволнованно и мрачно.

— Сделаю, Ваше Высочество, все сделаю! — пробормотал Веселовский, с внезапным страхом глядя в гневные, налитые упрямой ненавистью, петровские круглые глаза.

Вошел лакей в аккуратном паричке, с подносом. Приседая на сильных, обтянутых свежими белыми чулками ногах, он поставил на столик, между собеседниками, бутылку вина и бокал.

— Я бы сейчас водки с тобой выпил по-нашему, по-русски, — сказал Алексей, наклоняя бутылку над бокалами, — да хозяина не хочу просить: скажет — пьяница… А ты чего пришел?

— Поберегите себя, Ваше Высочество! — привстав с кресла, понизил голос Веселовский. Привстал по ту сторону стены и молодой человек Вильгельм Крузе и приблизил ухо к дыре. — Не выезжайте без охраны из Эренберга, чужих к себе не допускайте! И не возвращайтесь в Россию до срока…

— Я знаю, отец меня уничтожить хочет, — тускло, без страха и без злобы сказал Алексей. — Но не только у него сила… А тебе спасибо, Веселовский: ведь ты мне, пожалуй, государственную тайну открыл, а?

— Я эти сведения получил по своим каналам, не государственным, — ударяя на «своим», сказал Веселовский. — По этим каналам и лекарство пойдет в Суздаль.

— Кто предупредил тебя? — продолжал спрашивать Алексей. — Врагов своих я знаю, хочу знать и друзей.

Дипломат Веселовский не задержался с ответом ни на миг:

— Это маленький человек, Ваше Высочество, — дворцовый лакей. Лакеи часто знают не меньше своих хозяев… Из Санкт-Петербурга едет сюда Петр Толстой — опасайтесь его: у него есть приказ доставить вас к отцу.

— Не поеду! — откинувшись в кресле, крикнул царевич, как будто Петр Толстой уже стоял перед ним и требовал его возвращения.

— Позвольте дать вам совет, Ваше Высочество, — немного подождав, сказал Веселовский. — В Эренберге вам оставаться опасно. Если Шенборн предложит вам переехать в другое место, подальше отсюда, — соглашайтесь.

— Предложит! — обиженно, как-то по-детски фыркнул царевич. — Разве же он предлагает! Он диктует!.. Когда ты пошлешь своего человека в Суздаль?

— Завтра же утром, Ваше Высочество, я займусь этим делом, — сказал Веселовский и поднялся из-за стола.

По дороге домой, на Грабенштрассе, он размышлял над тем, за что царь Петр отрубил бы ему голову, если б узнал о содержании его разговора с сыном: тайно вступил в сговор с бунтовщиком, открыл приезд Петра Толстого, назвал царицей ссыльную Евдокию Лопухину.

Вопрос «За что?» давно уже перестал жечь инокиню Елену — бывшую царицу Евдокию Лопухину, мать наследника Алексея. Разве что в первый из девятнадцати ссылочных суздальских лет молодая женщина искала ответ на этот наивный, вечный вопрос брошенных — а потом стойкая ненависть к мужу-мучителю вытеснила из ее души и робкие предположения, и позорные догадки. Сладкие воспоминания более не тревожили ее. Не найдя своей вины в происшедшем — а искала придирчиво, перебирала день за днем, ночь за ночью все девять лет брака! — она всю вину возложила на Петра. И теперь она желала и ждала одного: смерти мужа, воцарения сына.

Сын, вопреки запрету отца, посылал иногда матери нежные письма, подарки. Сын, сев на трон, по справедливости отомстит многим, а прежде всего кровавому монстру Ромодановскому, оскорбителю. Как он, монстр, мучил тогда, истязал: «Царь тебя больше не хочет. Уходи сама в монастырь, состриги волосы с головы — не то и голову с волосами потеряешь!» Не согласилась царица Евдокия, не поддалась ни уговорам, ни угрозам. И увезли ее в Суздаль силком, как арестантку.

Меж тем Петр, избавившись от жены, вовсе о ней позабыл — как будто никогда ее и не было, как будто царевича Алексея, наследника, под капустой в огороде нашли или аист его принес в клюве. Доставивший опальную царицу в Суздальский монастырь Семен Языков, осмотрев отведенную ей келью, остался, кажется, доволен и ускакал обратно в Москву. Никаких новых распоряжений относительно узницы из столицы не поступало, и начальство заштатного монастыря вскоре оставило ее в совершенном покое: она поменяла убогую монашескую одежду на мирскую и, сидя в своей келье, кормилась пищею, присылаемой родней и друзьями. Коротко говоря, Евдокия, отказавшись от пожизненной службы Богу, сделалась пожизненной привилегированной арестанткой. Из всех строгих указаний, привезенных Семеном Языковым, оставалось в силе лишь одно: запрещение матери вступать в общение с сыном, сыну — с матерью. И за соблюдением этого запрета внимательно следили из Москвы, а затем из Санкт-Петербурга.

Появление в Суздале бродячего рыжего коробейника Янкеля вызвало настоящую сенсацию — как если бы въехал в город индийский царь на слоне и в алмазной шапке. Дело было в том, что город Суздаль никогда еще, со дня своего основания, не видел ни индийского царя, ни еврейского мелочного торговца — Янкель забрел сюда первым. И если об алмазном индийце суздальские лапотники имели все же отдаленное представление, то явление пейсатого рыжего коробейника в черной капоте поразило их как гром с ясного неба. Ликующие дети бежали за Янкелем, осыпая его градом шишек и небольших камней, а взрослые осеняли себя крестным знамением и незаметно сплевывали через левое плечо: черный гость смахивал почему-то на беса. Жидовина в торговце признали не вдруг, поначалу никто не знал, кто таков Янкель и из каких отдаленных пределов пожаловал в Суздаль — и эта неопределенность и таинственность тоже подсыпали перца в кашу. К моменту водворения рыжего Янкеля в торговых рядах весь город уже о нем судачил. И товар его — щепотки пряностей, крестики из святоземельского масличного дерева, бирюзовые сережки и перстеньки, зеркальца в рамках — пользовался повышенным спросом. Подходя к торговцу, капитан Степан Глебов — человек бывалый, бывавший не раз в Москве и Санкт-Петербурге и вхожий к тому ж вот уже десятый год в келью инокини Елены — вдруг приостановился, тихонько хлопнул себя ладонью по лбу и произнес:

— Дак ведь это жид!

Открытие никого особенно не покоробило: жид так жид! Толпясь вокруг коробейника, горожане посмеивались: приняли ведь обыкновенного жида за важнецкую заморскую птицу… Впрочем, было интересно поглазеть и на жида.

Поторговав в рядах, Янкель отправился после обеда по богатым дворам. Там он показывал и другой товар: крестики серебряные, колечки золотые. Перед вечером, по-прежнему сопровождаемый толпой ребятишек, он постучал в монастырские ворота.

Его, с некоторой опаской, но и с любопытством, ждали и здесь. Настоятельнице матери Пелагее предложены были крестики простые и с распятиями костяными и серебряными, а также цепочки к ним различной длины и цены. Самую длинную цепочку с самым красивым крестиком Янкель преподнес недоверчиво косившейся Пелагее со словами: