Странная страна - Барбери Мюриель - Страница 12

Посольство союза людей и эльфов, пройдя еще несколько шагов, остановилось. Вблизи красота эльфов была едва переносима. Ее питало совершенство человеческих и животных форм, сливающихся в медленной хореографии взаимопревращений, а еще то, как эльфы умели выражать свои чувства в форме легких излучений, которые образовывали в пространстве рисунки, – и, будь то гордость, грусть, усталость, доброта, баловство или отвага, возникала симфония воздушных абрисов, непонятных, как абстрактные картины, но делавших их внутренний мир доступным человеческому взгляду. Алехандро глянул на Петруса и был поражен гравюрами, которые единственная в цивилизованном мире белка-пьяница выводила в воздухе вспышками скачущих линий. Там было и мужество, и граничащая с фривольностью дерзость, чистосердечие и упорство, а еще омытая древней мудростью череда юношеских надежд, и благодаря сочетанию легкости и глубины младший эльф, каким считался Петрус, в действительности достигал величия.

– Мне это снится или у них что на сердце, то и на лбу написано? – пробормотал Хесус.

Потом оба мужчины опустились на одно колено, приветствуя эльфов из земли туманов и сопровождавших их людей.

Преклоняя колено, Хесус Рокамора почувствовал, что отчасти возвращается в реальность. Прикосновение к камню несло теплоту, и ему понравился трепет органической жизни внутри. Первые минуты оказались чередой потрясений: сначала отсутствие цвета, затем молодая темноволосая женщина, наконец, сами эльфы и их фантастическая множественность. Сейчас, когда он понемногу привыкал к черному небу и триморфным существам, в нем поднималось истинное осознание смены мира.

– Добро пожаловать в Нандзэн, – сказала Мария.

У нее был низкий голос, навеявший на него неуловимое воспоминание. По непонятной причине он подумал о своей единственной встрече с Луисом Альваресом на второй год войны – единственной и короткой встрече в том январе нескончаемой стужи и измученных солдат. Расставаясь, Луис прочел ему три строчки. Если некоторые люди сами не владеют словом, это не означает, что на их долю не выпадет стиха, который искал их по воле звезд и станет отныне верным спутником в дни славы и во времена скудости. Эти три строчки были единственным литературным творением, которое добралось до Хесуса, зато он сразу принял их как нечто свое. Прочтя их, Луис добавил:

– Эти строки особенные, потому что я знал их еще до того, как сочинил.

– А разве не всегда люди знают заранее, что сочиняют? – спросил Хесус.

Луис засмеялся и ответил:

– Если ты хороший ремесленник, то, наверное, да. Но если ты хочешь быть поэтом или воином, нельзя бояться заплутать.

В печалях Текучая душа Я сплю укутавшись в тучи

Эти строки перенесли Хесуса в огромное белое безмолвие. В сердце этой тишины зарождалось некое ощущение, и, хотя объяснить он этого не мог, оно несло ему весть об искуплении. Потом все прошло, и если Хесус вспоминал о трех строчках, то только в отчаянии от невозможности понять, какое воздействие оказывают они на его жизнь, – однако сейчас перед ним стояла молодая женщина, с лицом в узоре темных прожилок, и стихи обретали плоть, найдя отклик в ее страсти и печалях. Хесус, как и все мы, был странной разнородной смесью. Из своего детства на озере он вынес убеждение, что жизнь – это трагедия, а его бегство обязывало без жалоб эту трагедию выносить. Он был христианином, поскольку посещал местного священника, хорошего человека, которого упорное стремление беспрерывно молиться сделало беспомощным и чудесным, и тот внушил ему, что у каждого свой крест, он и дает право жить, несмотря на отступничество. Хесус нес свой крест без горечи, с веселостью, удивительной в человеке долга и укоров совести, к чему прилагалось чистое сердце и вкус к жизни, без которых взятое на себя бремя раздавило бы его. И пусть он не знал, что пришлось пережить Марии, ему были знакомы и ее боль, и привкус угрызений; он подумал, что туманы озера его детства поднялись к небу, чтобы облегчить им обоим их тяготы; и что стихи Луиса каким-то образом объясняли их встречу, подобно тому как связывали их судьбы. Конечно, будучи человеком, которому чужды как самокопание, так и стихи, он говорил себе это другими словами, и ничего удивительного, что в результате возникла единственная мысль и в нее он вложил всю свою надежду: мы будем страдать вместе.

– Меня зовут Мария, – добавила она.

Потом повернулась к мужчине, который был также серой лошадью и зайцем.

– Мой отец своей властью в Совете Туманов просил меня встретить вас здесь.

– Добро пожаловать в Нандзэн, – произнес в свою очередь Глава Совета.

– Добро пожаловать в Нандзэн, – повторил за ним мужчина, бывший белым конем и вепрем. – Как Страж Храма, я имею честь оказать вам прием. Вы те, кого мы не ждали, но похоже, что де Йепесы играют свою роль в истории нашего моста.

Алехандро и Хесус поднялись, отметив про себя, что уже не находят ничего странного в беседе с конем или зайцем.

– Как мы должны вас называть? – спросил Алехандро.

Глава Совета улыбнулся:

– Вот первый вопрос, который задают все люди.

Он издал мягкую руладу, которая не была настоящей мелодией, скорее влажным звуком, в котором струилась древняя река.

– Это мое имя, – сказал он.

И обратился к своим на том же музыкальном природном языке, омывшем души Алехандро и Хесуса летним дождем. Это было так прекрасно и в то же время так глубоко вписывалось в пейзаж, что от Нандзэна у них закружилась голова.

– Но мы любим и язык людей, – продолжил Страж Храма, – и мы с удовольствием берем себе их имена. Для вас я буду Тагором.

– Солон, – представился вслед за ним Глава Совета.

Хесус, для которого все остальные отошли в тень, смотрел на Марию. В тот момент, когда страж перешел на язык эльфов, он увидел, как в ее зрачках вспышкой промелькнули деревья, отраженные в каменных плитах, и понял, что в ней жили невидимые густые кроны, воспоминание о которых было настолько неизгладимым, что иногда превращалось в видение.

– Как и ты, я выросла на скудных землях, но там были очень красивые деревья. – Она обернулась к священнику и художнику и сказала: – Вот два человека, которые когда-то их видели.

Мужчины выступили вперед и поочередно пожали руки Алехандро и Хесусу.

– Алессандро Ченти, – представился художник. – Дома, в Италии, меня звали Сандро.

Священник неожиданно склонился в коротком поклоне.

– Отец Франциск, – сказал он, – счастлив, что наши пути пересеклись.

Хесус перекрестился.

– Вы француз, святой отец? – спросил он.

– Так и есть, – ответил священник.

– Мы сейчас на небе? – не удержался от следующего вопроса Хесус.

Отец Франциск глянул на Петруса и засмеялся.

– Если это так, то ангелы выглядят немного странно, – сказал он. И посерьезнел. – По правде говоря, я не знаю, реально ли все это, или только мне снится.

– Те, кто пьет, знают, что истина находится на дне бутылки амароне, – сказал Петрус.

– Я единственный, кто может сказать, что находится на дне итальянской бутылки, – заявил Сандро.

– Экстаз, – сказал Петрус.

– И трагизм, – добавил художник.

Мария, обращаясь ко всей компании, сделала приглашающий жест в сторону храма:

– От имени Совета Туманов приглашаю вас выпить вместе чаю.

Она чуть склонилась перед Тагором и возглавила группу, двинувшуюся по дороге Нандзэна.

Нандзэн. По мере приближения к храму внизу перед ними открывалась долина с высокими деревьями, границы которой скрывались в густых туманах. Сам храм, построенный на скальном выступе, стоял на столбах, уходящих в густой мох, где поблескивали жемчужины росы. Вокруг древнего домика шла галерея, к которой вели истертые ступени. Когда Алехандро поставил ногу на первую из них, он ощутил короткую, но сильную вибрацию. Он вошел сразу за Тагором, Солоном и Марией. Остальные члены делегации следовали за ним, Клара и Петрус замыкали процессию. Снаружи строение казалось скорее тесным, и Алехандро с Хесусом были удивлены, обнаружив, что оно не только достаточно велико, чтобы принять их всех, но и оставляет впечатление свободного пространства. Ступая с галереи внутрь, они почувствовали, что проходят через невидимый тамбур, и теперь звуки мира звучали приглушенно. Странным образом Алехандро показалось, что покой этого места той же природы, что и туманы долины, – нечто эфемерное, сотканное из глубокого дыхания жизни. А вокруг благодаря проемам, которые выделяли из панорамы самые насыщенные уголки, пейзаж превращался в череду картин. В глубине – алый мост, окаймленный тесной рамой небольшого окна так, что виднелась только восходящая часть его арки; узкая перспектива рождала абстрактное видение красной точки, брошенной на поверхность чернильного озера. Мощь картины усиливалась подчеркнутой другими проемами роскошью деревьев и туманов, исчезающих и возрождающихся вновь. Каждый завиток тумана, каждое колебание ветки под ветром, каждый перелив неба неустанно слагались в конфигурации высшей красоты.