Дочь любимой женщины (сборник) - Драгунский Денис Викторович - Страница 12

– Ясно, ясно, ясно… – нахмурился Антон. – Тогда располагайся. В кухне холодильник, веник в коридоре. Если нетрудно, подмети, а то под ногами скрипит. А я сейчас.

Он взял кошелку, как будто в магазин, а на самом деле побежал в круглосуточный МФЦ, написал заявку на перемену фамилии.

Потому что ему не нравилась его фамилия – Колошматин. Грубо и агрессивно. Хотелось что-то изящное и пейзажное. Ветка на фоне осеннего неба. Девушка в МФЦ сказала, что есть свободная ячейка на Листовёртова. Он попробовал на язык: Листовёртов, Листовёртов… А ничего! Пусть. Новая жизнь с новой фамилией.

Но Каллиопа засмеялась и сказала, что это ужасно. Что она никогда не станет не то что К. Листовёртовой, но даже в домашнем партнерстве с А. Листовёртовым быть не согласна. И тут же уснула, носиком этак наивно и трогательно засопев.

Он прилег рядом и решил пожить с ней положенные десять лет.

Рано утром его разбудил курьер. Принес большой кожаный конверт с бронзовыми пуговицами и золотой маркой. Каллиопа спала, с лицом надменным и гордым своими страданиями. Видно было, что она тоскует по тому козлу, который ее бил. Хотя уже десять лет прошло.

Антон теперь уже Листовёртов расстегнул конверт. Там было хрупкое фарфоровое письмо в стиле «Веджвуд»: на шершавой зеленой пластинке тончайшими белыми письменами было сказано, что любящая тетя из Ноттингемшира жаждет обнять его и передать ему наследство. И подпись: Оливия Листовертофф.

Антон на цыпочках вышел из комнаты, спустился вниз, добрался до Вахрамеевки и через лес пошел в Ноттингемшир. Пришел весь грязный, потный, в рваных носках. Тетя Оливия усадила его на табуретку в ванну, напустила воду, сама присела рядышком. Вымыла ему ноги, вычистила грязь из-под ногтей, наклеила пластырь на мозоли. Всего его отполоскала и сама к нему под душ залезла. Она была очень даже ничего, несмотря на свои годы. У нее была грудь, как зефир ванильный бело-розовый. Антон сделал все, что положено. Потом прижался к ней и заплакал горькими слезами.

– Ты чего? – спросила тетя Оливия.

– Я ее полюбил, – зарыдал Антон. – Всей душой! С первого взгляда. А она со мной живет и спит рядышком, а любит какого-то козла, который ее бил. Вот уже сколько лет! Десять лет, вы представляете? Пожалейте меня, тетя Оливия! Обнимите, согрейте, спрячьте!

– Как-то это невежливо, ты не находишь? – спросила тетя. – И неуместно! Переспал с солидной дамой и начинаешь ныть про какую-то потаскушку.

– Она не потаскушка! – обиделся Антон. – Она моя домашняя партнерка!

– Тони! – сказала тетя Оливия. – Ты мне бесконечно родной человек, я люблю тебя как сына и поэтому не могу кривить душой. Я тебя ненавижу. Я лишаю тебя наследства. Вон отсюда!

Антон встал, оделся, молча вышел из комнаты, но на пороге обернулся.

Но вместо спальни тети Оливии увидел свою квартиру, словно бы и не уходил никуда. Книжные полки, цветы на окне, наверху бойцы молотятся, аж с потолка штукатурка летит, и никакой Каллиопы.

Неужели это все ему показалось?

Он вышел на балкон.

Нет, ничего не показалось. Тут и вправду прошло много лет. Вахрамеевку вырубили и на этом месте построили огромный полусферический приют для бездомных котят. Наверное, пришел гайдлайн на благородство и помощь малым сим, включая мелких домашних животных.

Внизу убогие играли на гитарах, трещотках и маракасах. Точно, новый гайдлайн! Не вкалывать из последних сил, а стремиться к прекрасному и высокому. Какая-то девушка дирижировала этой музыкой, а другая меняла убогим памперсы. Может быть, одна из них была Каллиопа. А может быть, нет. И не поймешь сверху.

Зато приют для котят сиял в закатном солнце, как невероятных размеров бриллиант, в сто тысяч мелких стеклянных граней, и за каждым стёклышком сидел счастливый спасенный котенок.

Париж, Лувр

нечаянно

– Пресная была у меня жизнь, – сказал Савельев Мишину. – Какая-то слишком благопристойная.

– А чего плохого? – пожал плечами Мишин. – Зато всякие демоны прошлого не кусают. Мальчики кровавые, оно тебе надо?

– Да нет, все очень хорошо, – заныл Савельев. – Но скучно. На кого ни плюнь, у всех тайное преступление. А я как дурак. Никого не обокрал, не отжал, не обидел. Долги отдавал. Диссертацию сам писал. Жену обожал. Родителей уважал. Детям до сих пор помогаю. А женщины? Вообще позор. Никого не завлек и не бросил. Не обещал жениться и не оставил. Никого даже не обхарассил как следует! Никакая тетенька про меня не скажет, дескать, «ми ту!». Никогда не настаивал, силой не обнимал, не валил на диван. И уж тем более с использованием служебного положения. Или за деньги, фу-фу-фу. Да – значит, да. Нет – значит, извините. Живу, и совершенно не в чем покаяться. Смотрю людям прямо в глаза. Никакого вот такусенького чувства вины. Тоска!

– Пойди к психоаналитику, – помолчав, сказал Мишин. – Полежи у него на кушеточке по сто евро в час, два раза в неделю. Через полгода вспомнишь. Слезьми обольёсси! Оно тебе надо?

– За сто евро в час не надо, – вздохнул Савельев. – Но все равно тоска. Обернешься на прожитую жизнь, а там ничего не было.

– Ну прямо уж, – Мишин даже его обнял за плечи, утешая, и ненароком наступил ему на ногу.

– Ойхххх! – зашипел-застонал Савельев, потому что в Мишине было килограмм сто двадцать. И вдруг вскрикнул: – Было! Было, братец! Еще как было!

– Что?

– А вот что. А было, что я трахнул Венеру Милосскую.

– А? – спросил Мишин.

– Бэ! А потом кинул ее, как последняя сука. Мне было лет двадцать. Купил себе рубашку, а рукава надо коротить. Соседка дала адрес портнихи. Хорошая и недорогая, и все быстро делает. Прихожу. Квартирка маленькая. Открывает. Красивая такая баба лет тридцати. Кутается в халат. Я ей показал, на сколько сантиметров. «Приходите завтра». «А сегодня нельзя? Вот прямо срочно! Мне вечером уезжать». Она говорит: «Ладно. Только выйдите из комнаты в прихожую, сядьте на табуретку и сюда не входите». Ладно, думаю. Сижу, книжку читаю, а там, слышно, швейная машинка стучит. Ну я же любопытный. Заглянул, чуть не офигел: она ногами шьет. Сидит на высоком таком кресле, и вот так. А ноги у нее такие классные, пальцы длинные, сильные… А рук вовсе нет. Обернулась. «Ну, – говорит. – Увидел? Рад? Доволен? Еще минуту, заберешь и беги отсюда». Я подхожу, глажу ее по ноге, целую ее ногу, и вторую, она запрокидывается в своем кресле, я ее на руки и на кровать… И так классно было, что я ее даже за ногу укусил, за большой палец. От страсти, понимаешь? Очень сильно, наверное. Она заплакала и говорит: «Ну что ты за дурак, я же теперь работать не смогу, с таким синяком, больно же!» Я ей говорю: «Я вместо тебя шить буду, пока пальчик не заживет». Прожил у нее две недели. Даже шить научился, честное слово. Даже сейчас по мелочи могу. Сарафанчик дочке сострочить, сыну брючки подрубить…

– А где она сейчас? – спросил Мишин.

– В Париже! В Лувре! – крикнул Савельев, повернулся и убежал.

Двадцать шесть семьдесят

белковая пища

Савельев проснулся. Было темно из-за того, что он вечером опустил жалюзи. Плюс к тому – тяжелые шторы.

Он протянул руку к тумбочке, взял мобильник, ткнул пальцем, чтобы включился дисплей с часами.

На дисплее высветилось: 26:70.

«Блин, – подумал Савельев. – Сломалось». Пошарил рукой, нащупал часы, у него был «ЭпплВотч». Нажал. Часы показывали 26:71.

– Блин! – заорал Савельев.

Дверь открылась, и вошел Мишин. Подбежал к его кровати, схватил его за руку, затряс приветственно:

– Ура! Живой! Я знал! Я верил!

– А ты что здесь делаешь? – испугался Савельев. – А где Лена? Где все? И почему тут ты, за каким хером ты ко мне в спальню входишь, и где Ленка, блин, отвечай!

Он испугался сами понимаете чего. Вскочил с постели и стоял перед Мишиным совсем голый, то есть в одной футболке и махровых носочках. Но без трусов.