Дочь любимой женщины (сборник) - Драгунский Денис Викторович - Страница 7

– Ну, попробуй… Начали. Мотор! Так…

И вот тут Майк чувствует, что она не просто прикусывает его палец, а незаметно лижет его языком. Режиссер кричит:

– Снято! Майк! А теперь ложись сзади, руку ей на грудь. Сжимай, ласкай! Мотор! Еще разок. Мотор! Снято.

Тут Николь Барух, невероятная звезда, шепчет простому осветителю Майку Рафферти:

– Подожди меня у машины. Парковка у второго выезда. «Мазерати», желтая.

Приехали к ней.

Вошли в спальню. Уже темно. Она зажгла свет, и он видит – на всех стенах фотографии из фильмов, где он ее обнимает. То есть его руки. На спине, на талии, на груди, на шее.

– А у меня дома жена и двое детей, – говорит Майк.

– Ну и правильно, – отвечает Николь. – Я же не в смысле за тебя замуж, и даже не в смысле потрахаться, не надейся.

– А в каком смысле?

– Просто чтобы ты знал. Это тебе моя тайная награда. Давай выпьем чуточку. И вот возьми два галстука. Моего бывшего мужа. Практически новые.

Потом он вышел из ее дома, прошел полсотни шагов и совсем без сил присел на каменный бордюр около клумбы.

Было лето, цветы цвели, но совсем не пахли, даже странно. Он специально втянул воздух носом, но никакого толку. Как ненастоящие. Он их потрогал. Все-таки настоящие. Но не пахнут, вот черт.

Часа через два кто-то шел мимо, остановился, надел очки и посмотрел на него.

Это был Джереми Диксон.

– Ты что здесь делаешь? – спросил он у Майка.

– А ты?

– Я ее убил, – сказал Джереми.

– А я нет, – сказал Майк. – Я ее просто слегка отлупил галстуком и облил шампанским. Она такая смешная! Она хорошая, зачем ты ее?

– Ты добрый, – сказал Джереми. – А я злой.

– Ты тоже добрый, – сказал Майк. – Только вдруг сорвался. Это бывает. Жаль, что так вышло. Тебе надо бежать. Давай вместе убежим? Ты мне давно нравишься.

– Ты пидор?

– Иди ты! – засмеялся Майк. – Нравишься как артист, понял?

– Ты мне тоже нравишься, – сказал Джереми. – Как профи. Куда бежать? У тебя семья, а меня сразу опознают, даже если я сделаю пластику. По рукам.

Он протянул руки к лицу Майка и пошевелил своими некрасивыми пальцами, «барабанными палочками».

– Она сказала, что никогда не даст мужику с такими руками, даже за «Оскар», даже за сто миллионов, – сказал Джереми. – Она сказала, что ее от меня тошнит. Съемки не в счет, это работа. А в реале тошнит.

– У женщин так бывает. Вожжа под хвост. Но ты не бойся, ты беги, никто тебя не опознает, у тебя же в кино мои руки! – засмеялся Майк.

– Да все всё знают, ты что, дурак? – вздохнул Джереми.

Он достал телефон и вызвал полицию.

Потом сел рядом, и они стали ждать.

Белорусский вокзал

воспоминание

Однажды в меня влюбилась красивая женщина.

С первого взгляда.

А я ее обманул.

Дело было в 1989 году примерно. Нет, не примерно, а точно! Потому что в 1988 году в магазинах еще все было. Ну, не все, а многое. Сыр был, по крайней мере. Даже в скромном ассортименте. «Пошехонский», «Российский», даже иногда «Советский» (наш тогдашний пармезан), а в 1989 году вдруг все исчезло.

Она торговала в молочном магазине. Была такая «стекляшка» (то ли магазинчик, то ли павильончик) на задах дома номер 64 по улице Горького. Последний дом перед Тверской заставой, то есть площадью Белорусского вокзала. Сейчас номер у этого дома другой, потому что улицу Горького не только переименовали, но и разделили на две части, а сзади давно нет никакой «стекляшки», а стоят новые дома.

В этот магазинчик я почему-то зашел за сыром. Сыра, конечно, не было. Был творог в белых пластиковых колбасках, по 55 копеек, и еще кефир-молоко. Я стоял и рассматривал прилавок и то, что за прилавком, хотя там не было ничего, кроме стеклянной таблички с изречением Сервантеса про вежливость. Тогда это висело во многих торговых точках. Я не уходил, потому что нутром чуял: сыр есть. Есть здесь сыр! Я просто ждал, пока все уйдут и я останусь с продавщицей наедине.

Она была красивая, чуть полноватая натуральная блондинка, в тонких золотых очках с минусовыми стеклами. На руках много золотых колец: на правой одно ажурное, другое с лиловым камешком, третье как бы мужское, с плоской печаткой, а на левой руке с красным камешком и тонкое с брильянтиком рядом с толстым обручальным – но, граждане, на левой руке. Ей было не больше сорока пяти, а мне – тридцать восемь.

Когда, запихнув свои покупки в кошелки, ушла последняя тетка, я прошелся по пустому павильону, покосился в широкое окно на зеленые башенки и петушки Белорусского вокзала, потом подошел к прилавку и, заглянув в глаза продавщицы, спросил вполголоса:

– Сыр есть?

– Приезжий, что ли? – почему-то спросила она в ответ.

– Ну! – сказал я. – У нас там, – и я повел плечом в сторону вокзала, – сыр уж забыли, как он вообще на вкус.

– В Белоруссии-то? – усомнилась она.

– Всё в Москву гонят, – сказал я.

– Жизнь! – вздохнула она. – А как вообще-то жизнь?

– В смысле? – не понял я.

– Ну так, – вдруг засмущалась она. – Я просто так, вообще спросила. Не хочешь, не говори. Женатый?

– Как видишь, – вздохнул я и показал кольцо на правой руке. – Разная жизнь, сама понимаешь… – я тоже перешел на «ты».

– Это бывает! Это у всех так! – засмеялась она и полушепотом спросила: – «Российский» будешь?

– А то! – сказал я.

– Сколько возьмешь? Могу восемьсот грамм, не больше.

– Давай! – обрадовался я.

Она взвесила мне сыр, завернула в серую, с древесными прожилками бумагу, положила на прилавок и спросила:

– Надолго приехал, приезжий?

– А что? – спросил я, кладя на пластмассовую тарелку два рубля тридцать копеек, без сдачи.

– Ну что, что… – сказала она, смущенно улыбаясь. – А вот, например, что ты сегодня вечером делаешь?

Я положил сыр в портфель и горестно ответил:

– Поезд у меня в семь пятнадцать… В Гродно.

– Ну и езжай, – сказала она, и голос ее дрогнул. – Езжай, угощай свою жену московским сыром!

– Обиделась? – спросил я. – Возьми назад!

Я решительно вытащил из портфеля брусок сыра и бросил его на прилавок.

– Раз так, не надо! – сказал я. – Деньги отдать не забудь!

– Ну что ты, что ты, что ты! – она выскочила из-за прилавка, силком раскрыла мне портфель и запихнула туда сыр. – А ты еще приедешь?

– Конечно, – сказал я. – Я же в командировки езжу, раз в полгода, а то и чаще.

– Зайдешь? – спросила она, улыбнувшись.

– Конечно! – сказал я. – Обязательно! А как же!

Лет пять я старался не ходить мимо этого места. Но потом все-таки решил зайти к ней. Там был забор, за забором стройка, и всё.

Пропитка и сверка

искусство семейных отношений

Эту историю когда-то давно рассказал мне мой отец.

Есть такая радиодеталь, называется «конденсатор», и в процессе его изготовления есть такой технологический этап, называется «пропитка».

У моего отца был один дальний родственник, занимавший серьезный пост в одном из промышленных министерств. Так вот. Примерно раз в месяц он объявлял своей семье – жене, теще и восьмилетней дочери, – что он уезжает на пропитку конденсаторов.

Он объяснял, что пропитка конденсаторов – это важнейший и опаснейший процесс. Поэтому он проходит на отдаленном секретном заводе, и непременно в субботу и воскресенье, чтобы, во избежание жертв в случае возможной аварии, на заводе не было рабочих. В цехе пропитки остаются только главный инженер, восемь мастеров-пропитчиков, пожарный расчет – и он, представитель головного министерства.

Жена его была концертмейстер-репетитор в театре оперы и балета, а теща – учительница французского на пенсии. А дочь была вовсе дитя. Так что им можно было с серьезным видом излагать эту чушь.

Ему заботливо собирали чемоданчик. Две свежие сорочки, две смены белья, несессер, и даже крепкий чай в термосе.