Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор - Страница 28

28

Когда я объявил голодовку, они кинулись на меня. Больше остальных бесновались две женщины: манипуляционная медсестра, высокая, крупная с выкрашенными хной волосами. У нее, как и у всех остальных, была своя придурь, она получала неописуемое удовольствие, когда поднимался гвалт и кого-то начинали мутузить. Вторая, мой лечащий врач Вера Сергеевна в маленьком, не по ее комплекции грязном халате уборщицы. Как сейчас вижу, ее круглые глаза совы, она с таким остервенением рвала с меня штаны и шипела: «Ну, теперь точно получишь дисбат или тюрьму!» Им помогали их пособники: вокзальный вор Фаник, при медицинском персонале он разыгрывал параноид, ему все мерещилось, что кто-то его преследует, а в свободное от преследования время он продавал больным сигареты, водку и чай. Был там еще фельдшер ‒ хорек Красносельский, и «шизофреник» Власенко.

Власенко много лет провел в колонии строгого режима за вооруженный разбой, а оттуда, не отсидев оставшихся два года, перебрался в дурдом. Здесь он чувствовал себя свободнее, чем на воле, весь персонал психбольницы снабжал продуктами с молокозавода, куда их возили на трудотерапию. Он так нехотя, безо всякого усердия выкручивал мне руку и все меня охолаживал. Я был из его палаты, и он опасался как бы я его не выдал, не рассказал, что он каждый вечер напивается и обкуривается гашишем. Успокойся, говорит, а сам не переставая, жует чай, не надо прыгать, они все равно пока тебя не ширанут, не отвяжутся. Будь спок, такая у них хобби… Санитаров со всех постов сзовут, но все равно заколют.

Завалили все-таки, как я ни отбивался, но их взяла. Манипуляционная все носилась вокруг, как курица с отрубленной головой, в одной руке, двадцатиграммовый шприц с серой, а другой, все старалась подсобить своим подельникам, пока ухо Красносельскому не проткнула. Он за это на нее сильно осерчал, грозился порубить ее топором на куски, сварить и накормить ее мясом больных, чтобы те гриппом не болели.

Содрали штаны и все, что под ними, это срубило меня начисто. Даже сейчас вспомнить стыдно. Позор, ведь женщины… Ну, и вкатили, в задницу и под две лопатки, не видел сколько, но много, расперло всего сразу. Тут же поднялась температура, чуть не сгорел, передоз у них вышел. Реанимационную бригаду вызвали, откачивали. Капельницы к обеим рукам подключили, врачу реаниматологу объясняли, что ввели минимум, но у меня оказалась непереносимость к сульфозину.

Боль накатывала, как волны в шторм, то накрывала с головой, то подбрасывала до потолка, а я молчал, только зубы крепче сжимал, они трещали, некоторые искрошились. А потом ничего, давал себя колоть спокойно, колите, если вам так нравится, закололи бы поскорей, чтобы не мучиться. Но, при всем при том, нельзя не отметить некоторого милосердия с их стороны, дозу сульфозина они мне все-таки уменьшили, зачем бы я им был нужен, мертвый? Лекарств давали столько, что их уже видеть никто не мог, их давали и натощак, и до еды, и после еды, и вместо еды. У больных в ходу была шутка: «Нельзя ли вместо таблеток, взять деньгами?..» Вообще-то, веселого было мало, точнее, вообще ничего. Психиатрическая больница была для Лени, как Редингская тюрьма для Уайльда.

В тюрьме ‒ тоска, в ней стены крепки, В ней каждый день, как год. И каждый день в том долгом годе Так медленно идет.

Промытарив Леню полгода в психиатрической больнице, его все же комиссовали по гробовой седьмой статье. Диагноз: «психопатия», с таким, учиться не поступишь, и на работу не берут. А почему социопат, а не психопат, не известно. Наверное, этот термин позаимствовал кто-то, прочитав выписку из истории его болезни. Лене вообще-то сильно повезло. Его антисоциальное поведение планировали принудительно лечить инсулиновым шоком, а не помог бы инсулиновый шок, то применили бы электросудорожную терапию. Это «лечение» наверняка бы подействовало, медицинской практикой установленный факт. После десятка сеансов электрошока Леня стал бы послушным овощем, пускал бы слюни да оправлялся бы под себя.

Но этим человеколюбивым планам не суждено было осуществиться. Помешала вялотекущая шизофрения, которая обострилась у заведующего отделением. Он ушел из дома и навсегда потерялся в степях Украины. Такое с ним и раньше случалось, но главный врач Польская всем доказывала, что он-де просто «неуравновешенный» и все это у него от недостатков воспитания, а недостатки эти легко поддаются коррекции в условиях психиатрической больницы. Больной, удобный в подчинении подчиненный, что может быть лучше?

Вновь назначенный заведующий отделением глубоко интересовался психиатрией. Все свое рабочее и нерабочее время он приносил на алтарь науки, занимаясь написанием диссертации про эпилепсию. Он сразу же все отделение набил эпилептиками, даже стенгазету выпустил со своими стихами, посвященными эпилепсии. Тех, кто не бился в судорогах, он вообще считал здоровыми и беспощадно их выписал, вместе с ними и Леню. С этим же этапом, выпущенных на свободу душевнобольных, любитель научных наблюдений и изящной словесности отправил на пенсию и Лениного лечащего врача Веру Сергеевну. Не захотел разлучать сердешную с ее пациентами, а может, посчитал, что она, как и эти мнимые больные только симулирует и вовсе не врач? Кто его знает? Чужая душа — дремучий лес, а психиатрическая, вообще «джюнгли»… Короче, темная ночь, только ветер гудит в проводах… — иронически улыбнувшись, продолжила свой рассказ Ли.

— Отец Лени после войны занимал высокий пост при восстановлении Днепрогэса, потомственный инженер в третьем или в четвертом поколении. Он и мать Лени погибли в автомобильной катастрофе, когда ему было семь лет. Они ехали все вместе в том злосчастном автомобиле, кстати, марки «Победа». Один Леня уцелел. Воспитывала его бабушка, ей было уже под восемьдесят. Она прощала ему все его причуды, даже самые сумасбродные. Говорила, что он избранный и должен ответить за тяжкие прегрешения их семьи, поэтому воля провидения и шлет ему испытания, он же, обязан пройти через все, не запятнав свою честь, сохранив великодушное сердце Льва.

Согласно действующему законодательству, Леню, как единственного кормильца, не должны были брать в армию, но военкоматские распорядились его жизнью по-своему, местные армеуты не пожелали упустить такого защитника Родины. Из психиатрической больницы Леня вышел непоправимо переменившимся, он не выносил общения с людьми, замкнулся в своей огромной квартире и жил в призрачной атмосфере средневековья среди граненых зеркал, в ужасающей нищете.

Леня и его бабушка, что называется, перебивались с хлеба на квас, ее мизерной пенсии бывшей библиотекарши не хватало на двоих. Леня же страдал тем, что не умел и не мог молчать, иногда он выдавал такие перлы, что его увольняли со всех, даже самых не престижных работ. Последним местом его работы был Центральный парк культуры и отдыха «Дубовая роща», должность — парковый рабочий. Леня добросовестно работал там все лето. Как-то осенью, сгребая листья у одной из исторических достопримечательностей парка известной под названием «дуб Махно», он затеял дискуссию с группой проходивших мимо туристов и стал настаивать на том, что нам просто необходим новый батька. Активист из группы запыхавшись, весь в мыле, вбежал к директору парка с доносом, требуя пресечь дальнейшие сношения Лени с единомышленниками.

Директор, увидев его, чуть не кончился, он в это время лежал животом на полу, а его секретарша пяткой вправляла ему выпавший диск на пояснице. Но мечты туристического активиста о поощрении за бдительность не сбылись. Когда директор, кряхтя и охая, стал уверять его, что Леня не опасен, а просто имеет свое специфическое мировоззрение, активист расходился так, что рискуя опоздать на автобус, настрочил пространное письменное заявление в выражениях, дотоле неслыханных в своей верноподданности под заголовком: «О недостойном виде и поведении, и буржуазно-националистической агитации, и преступной близорукости руководства». Когда этот доброволец-доносчик, как выяснилось, учитель украинского языка и литературы одной из школ области, впрыгивал в отъезжающий автобус, его «случайно» прищемили дверьми. И он, чуть ли ни на томе истории КПСС поклялся, что напишет наиподробнейшие отчеты об этом чрезвычайном происшествии и о том, чему был свидетель и очевидец в кабинете у директора в управление по парковой культуре, в обком партии и еще, куда надо… Несмотря на нехватку рабсилы, директору ничего не оставалось делать, как Леню уволить.