Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор - Страница 34

34

— А я ненавижу дождь и прочую, слякоть… Ее здесь называют «мрячка», — не даю ей продолжить я, пытаясь увести ее от этих погребальных мыслей. — Мне по душе солнце. Для меня никогда не бывает слишком много солнца. Солнце и ветер, они всегда со мной. Я навсегда предан ветру и флейтам! Разве можно любить дождь? Как там у Гумилева:

Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.

Ли молча погладила меня по щеке и поцеловала ‒ коснулась губами складки между носом и верхней губой. Ох, это меня и завело! Хотя, дождь огню не товарищ…

— А дальше?.. Андрюшенька, как там у Гумилева, что там дальше, про меня?

— Его убили гегемоны, в двадцать первом. Ему тогда было тридцать пять, затащили в ЧК и убили. Потом объявили, что расстреляли, будто от этого легче. А он был поэт, поэты не такие люди, как все, предназначение поэта, быть голосом бессловесных. Устами поэта с нами говорит небо. На Востоке считают, что поэты одержимы демонами, это позволяет им создавать стихи, обладающие необъяснимой силой воздействия на человеческие сердца. Предрассудок, конечно, но что-то в этом есть. Для чего-то они нужны людям. Быть может, для того, чтобы объяснять им, что смысл жизни ‒ не только в воспроизведении себе подобных.

Не так часто поэты приходят в наш мир, но косноязычное большинство, так называемые массы, их ненавидят и всегда норовят уничтожить. У них на этот счет есть даже своя теория, называется: «Дубинка для выделяющихся». Стая всегда заклевывает белых ворон, стая хочет, чтобы все были одинаковые. Но, там, где хотят сделать всех одинаковыми ‒ жизнь становится серой. А Гумилев, он был один из нас, тех, кто не подчиняется «подавляющему большинству». Нас не заставишь шагать в ногу и не поставить в стойло, мы смотрим на мир своими глазами.

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд И руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далёко, далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф. Ему грациозная стройность и нега дана, И шкуру его украшает волшебный узор, С которым равняться осмелится только луна, Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Я и раньше замечал, что проговаривая стихотворение вслух, его мелодика вызывает совершенно новое восприятие, и сухие слова стиха, начинают звучать, как музыка. Это так отличается от того, когда читаешь текст стихотворения про себя.

Меня расстреляют, а ты приходи в этот сад, Билет тебе выдан на запах немыслимых трав… Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф.

Она меня обняла и долго смотрела в глаза. Глаза ее были полны слез. Я не мог этого выдержать!

— Эх, Андрюша, как он сказал… А я его стихов не слышала и не читала. Фамилия знакомая, он, кажется, был мужем нашей известной поэтессы, но я не знала, что у него есть такие стихи. Андрюша, ты знаешь, я не люблю хвастаться… — она смутилась и замолчала.

Ей чужды были как бахвальство, так и неискренность.

— Я ведь закончила школу с золотой медалью и веришь, не могу вспомнить, где находится озеро Чад. Карта мира перед глазами, но хоть убей, не могу себе представить, где это озеро, в Африке или в Америке?

— В Африке! Как тебе не стыдно! — упрекнул я ее с излишней горячностью и тут же пожалел.

Ли вспыхнула и отвела взгляд.

— Ведь только в Африке водятся жирафы… — стараюсь загладить свою резкость я.

Вырвалось случайно, нехорошо. Откуда ей знать с каким пиететом я отношусь к животным Африки, я о ней с детства мечтал.

‒ Чувство моего стыда так глубоко, как того заслуживает допущенная мною ошибка… ‒ с ледяным достоинством сказала она и замолчала.

Ее молчание красноречивей слов. Выпрямив спину, сидит с чашкой кофе в руке, глядя в пустоту. Вылитая придворная дама со старинной картины. Не хватает лишь достойной рамы. Обиделась.

— Прости, я не хотел тебя обидеть, ‒ потупившись, тихо проговорил я.

‒ Судят по поступкам, а не по извинениям, ‒ холодно обронила она.

Взгляды наши встретились, и мы одновременно отвели глаза.

‒ Но я ведь признаю, что неправ, и прошу помилования… ‒ виновато настаиваю я.

Ли взглянула на меня и горько улыбнулась. Накрыв мою руку ладонью, лишенным интереса голосом спросила:

— Тебе видно трудно было это сказать?

— Нет! Хотя… ‒ сам того не желая, вспыхнул я, ‒ Вообще-то, да! Я зря погорячился, но, пойми, жираф и Африка.… И, где это озеро, это же не столь важно! Главное, смысл стиха. Как ты этого не понимаешь? Ведь Гумилева безвинно убила вооруженная гопота, угрожавшая всем своими удостоверениями «ЧК». И он знал, что его убьют, хотя бы потому, что не был на них похож, а ведь он писал стихи… Он написал их для нее… Но, не только для нее одной, еще и для нас с тобой. Мы должны помнить о нем и о ней, чтобы… — я запнулся, подыскивая слова, но она не дала мне договорить.

— Для тебя не важно, а для меня важно! Это ты пойми, я хотела представить себе, как это было и где. Теперь я вспомнила, я ошиблась, перепутала Чад с озером Титикака, соленым озером из слез в Андах. На языке индейцев «Титикака» означает «Бегущая кошка», но как они узнали, что берега этого огромного озера имеют очертание кошки? Это величайшее из высокогорных озер мира, колыбель нашей цивилизации. Я там была однажды. Во сне…

Подавшись ко мне и устремив взгляд куда-то, словно вглядываясь то ли вдаль, то ли внутрь себя, она заговорила с потрясшим меня вдохновением.

‒ Я видела это озеро сверху, а потом все о нем прочитала, а после, вдруг все забыла, начисто, будто стерли, написанное мелом на доске. Со мной никогда раньше такого не было. Вначале я ничего не могла понять, но это озеро занозой сидит в моей памяти, включает какие-то механизмы и как-то работает, влияет… Мне на ум иногда приходят незнакомые слова, они вызывают странные ассоциации, временами я вижу живые картины, видения невыразимых явлений, о которых я раньше ничего не знала. Теперь я понимаю, что это было во мне всегда, просто до определенного времени дремало, а затем дало о себе знать. Я понемногу кое-что вспоминаю и становлюсь лучше, мудрее и тогда я чувствую, что со мной происходит что-то необъяснимо хорошее. Да, ладно! Ты прав, это не столь важно.

— Прости, я не знал… Но это действительно важно! ‒ возразил я.

Я не ожидал услышать от нее нечто подобное, хотя лучше ее знал то, о чем она говорит. Моя резкость меня убивала, с нею нельзя так, она не такая, как все.

— Лида, ты должна знать, что для меня это так же важно, как и для тебя, — с максимальной убедительностью сказал я. И все же, мне показалось, что сказал я это недостаточно убедительно. Нет, не надо ей ничего объяснять. По крайней мере, не сейчас.

— Порою я думаю, что в аду будет не хуже, чем здесь… С другой стороны, тебе не кажется, что и в раю нам станет скучно? — задумчиво произнесла она и, не дожидаясь моего ответа, серьезно спросила:

— Ответь мне, не мудрствуя и сразу, ты боишься смерти?

— Нет, — не задумываясь, ответил я.

Мимолетно взглянув ей в глаза, я наткнувшись на ее острый испытующий взгляд. Я действительно не боялся смерти, но и умирать не спешил. Жизнь мне дана для того, чтобы ее прожить, и для себя я решил жить долго. Конечно, если удастся избежать стенки…

— Если надо будет отдать жизнь за что-нибудь важное, я ее отдам, ‒ серьезно, как и она, продолжил я, ‒ Ведь не пожалел ее для нас Джордано Бруно. Звезды над нами те же, что и при Джордано, они освещают нам путь сквозь тьму мракобесия. Я до сих пор не прочел его трактат «О героическом энтузиазме», но я обязательно его прочту и перескажу тебе. Я не отношусь к тем, кто страшится неминуемого конца, успев лишь родиться, они уже издыхают. Вместе с тем, я не хочу умереть досрочно. К чему это опережение графика? Нет смысла бояться неизбежного, на этот процесс повлиять нельзя. Мы все когда-нибудь будем там. Все умирают, но не все при этом живут, им только кажется, что это жизнь.