Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор - Страница 64

64

В общежитии у меня появились новые друзья, мои однокурсники из разных городов страны. Тома с фармакологического факультета во мне души не чаяла. Я много времени проводил в научном студенческом кружке на кафедре инфекционных болезней. Наука надежное убежище от реальности. Моя жизнь изменилась к лучшему. Плохие времена вспоминались, как давно прошедшее время, они делали хорошие дни еще лучше, а плохие, забывались напрочь.

Я выздоровел от тяжелой болезни, у которой нет названия. Но ничего не прошло бесследно, эта болезнь навсегда оставила во мне свой знак. Вначале я погрузился в какое-то странное состояние, мне стало все безразлично, все чувства у меня были парализованы. Я ничего не чувствовал, лишь сознавал, что утратил способность чувствовать. Жизнь обтекала меня волнами, не касаясь меня, я словно потерялся среди людей, потерял себя, погас. А потом мое сознание изменилось, прошло немного времени, и я стал не тем, кем был. Многие мелочи, на которые я раньше не обращал внимание, стали меня тревожить, я стал замечать то, чего не видел раньше.

У меня словно открылись глаза, и я стал видеть, что у окружающих меня людей, как и у меня, бывают взлеты и падения, они так же, как и я, со всей остротой и беззащитностью способны поддаваться печали, переживать, надеяться и видеть крушение своих надежд. От этих, само собой разумеющихся истин, раньше я был бесконечно далек. Я не заугрюмел, не перестал улыбаться, но что-то во мне изменилось, ‒ я стал их понимать, умных и не очень, суетящихся и сидящих тихо, робких и совсем наоборот, всех, даже тех, с кем я просто родился врагом. Но главное, меня оставило мое, доходящее до болезни, чувство обособленности от окружающих меня людей. Полюбил ли я их? Вряд ли. Кто любит всех, не любит никого. Или по-другому: кто ко всем хорошо относится, тот ни к кому не относится хорошо. Но я стал их понимать, вернее я начал вникать, разбираться, чтобы уяснить себе, почему они такие, и это было величайшее мое открытие.

А, в остальном?.. ‒ там же, где и всегда, проплывали надо мной облака. Они плыли по небу то быстро, то медленно, так само проходили мои дни. Я, как всегда, делал то, что хотел делать и был тем, кем хотел быть, и имел всё, что хотел иметь. Но, даже, если иногда у меня ничего не получалось, и я делал не то, что хотел делать и не имел то (и кого…), кого хотел бы иметь, все у меня было в порядке. Я шагал по жизни в «башмаках подбитых ветром» и мог бы сказать о себе словами Бернса:

Растет камыш среди реки, Он зелен, прям и тонок. Я в жизни лучшие деньки Провел среди девчонок.

Но былая веселость не вернулась ко мне, я не смог забыть свою любовь. Будто потерял руку, привыкнуть можно, ‒ забыть нельзя.

Забыть ли старую любовь И не грустить о ней? Забыть ли старую любовь И дружбу прежних дней? За дружбу старую — до дна! За счастье прежних дней! С тобой мы выпьем, старина, За счастье прежних дней… * * *

— Кто ж с таким фэйсом употребляет водку?

Неожиданно обратился ко мне в буфете поезда «Запорожье — Херсон» один пассажир. Заговорил он со мной, без всяких к тому побуждений с моей стороны. То был ничем не примечательный старик. Безжалостное время и чрезмерное употребление спиртного изрядно потрепали его. В его помятом жизнью лице все было до заурядности обыкновенно, как в затасканной рублевой банкноте: обвислые щеки, морщинистый лоб и сизый нос алкоголика. Тем поразительнее были его на редкость живые, пронзительные глаза. Выдержать его взгляд было так же непросто, как смотреть в нацеленное в глаза острие шила. Таким уколом ока в око оценивают незнакомого человека бывалые зэка. Я сразу понял, такого не проведешь.

Машинист черт-те куда спешил. С какой стати, и, куда? С колеи не свернешь, все прибито до скончания века. Кто сам загнал себя в колею, своей судьбой не распоряжается. Ничего подобного, я сам решил стать врачом, буду приносить реальную пользу. Да и против кого поднимать восстание, когда все «за»?.. А ветряные мельницы пусть подождут очередного рыцаря печального образа. И хватит об этом, а то я будто оправдываюсь, вроде не уверен в своей правоте. И откуда знать, что в этой жизни важно, а что нет?

Вагон кидало из стороны в сторону, его разболтанные потроха устрашающе лязгали. Со всех щелей дуло. Буфетчица, в боевой раскраске и в черных нитяных перчатках с обрезанными на дистальные фаланги пальцами, с виртуозностью наперсточника орудовала тремя уцелевшими стаканами. Их остро сколотые края невольно наводили на мысль о Гуинплене. Что ж, в очередной раз подбросим монету. Учитывая то, как сегодня штормит, в случае проигрыша, сейчас появится еще один «человек, который смеется». Не смешно. Чепуха, это только кажется, что не смешно, ‒ у жизни тяжелый кулак, а случай тот еще шутник. Тонко и жалобно дребезжала какая-то вагонная железяка, будто жаловалась на жизнь. Было холодно. Я никак не мог согреться.

— Ну?.. Что ты вылупился? Вопрос по существу, — и он еще пристальнее уставился на меня в оба глаза.

Я молча разглядывал кровяную паутину капилляров в его невыносимо сухих глазах. Уяснив, что я стойко держу его взгляд, он снял свой вопрос.

— Хорош, переморгали. Вопросов больше нет, — закончил свою угадайку он, и тут же спросил снова:

— А может, тебя кто обидел?

И, не дождавшись ответа, сам себе ответил:

‒ И так видно, что, да.

Он опять стал вглядываться в меня полным сосредоточенного внимания взглядом. В его глазах не было наглости, но не было и застенчивости, он глядел на меня без праздного любопытства, но и без равнодушия. Не было в его глазах и тени доброжелательства, это был жуткий в своей отрешенности всезнающий взгляд созерцателя. На миг у меня появилось ощущение, что он смотрит вглубь меня, словно увидел там то, чего не дано увидеть мне самому. Ну, и, что́ с того? Для меня он не представлял интереса, антураж текущего момента, не более, и я перестал обращать на него внимание.

А поезд мчался ночными просторами, громыхая на стыках рельсов. За грязным вагонным стеклом в сиянии своих прожекторов с гудками и уханьем проносились встречные составы и пропадали в черной дыре ночи. От резких толчков время от времени открывалась тяжелая, окованная листовым железом дверь и грохот, холод и вонь мазута усиливались, но они перестали меня раздражать. Очертания окружающих предметов сделались менее резкими, будто сгладились углы, и сердце стало биться ровнее. Я наконец согрелся, и на минуту даже забыл, в какую сторону еду. Хотя, если ты откуда-то выезжаешь, то обязательно куда-то приезжаешь. Так уж заведено, и водка тут не причем… Но дорога порой бывает важнее пункта прибытия, а человек, которого на ней повстречал, остается в памяти вечным твоим спутником. В этом наше счастье, а иногда беда.

— Запомни, сынок, злопамятство себе дороже, ‒ он в задумчивости поскреб серебро щетины на подбородке. Глаза его замерли, разглядывая что-то, что он увидел в мире страстей, который жил в нем.

‒ У человека есть потребность прощать. Не прощая, ты становишься несвободным, ‒ всматриваясь в то, что видел, медленно проговорил он.

Поезд рвануло на стрелке. На узкой стойке у окна, будто знак свыше, подпрыгнули наши стаканы.

‒ Учись забывать обиды, — сказал, как гвоздь забил он. ‒ Иначе твоя жизнь… ‒ ты ее профукаешь.

Слова его были верны́, но не сразу в меня поместились. Да и кто из нас слушает мудрые советы.

* * *

Всему виною был дождь.

А быть может, случай?.. Где есть Бог ‒ нет места случаю.

Подходила к концу летняя сессия. Жарким полднем после экзамена по венерическим болезням наша подвыпившая компания оказалась в знакомом месте рядом с «Чебуречной». И тут, когда рана затянулась и перестала кровоточить, я разбередил ее снова. Во всем виноват был дождь, вернее гроза, которая разразилась, когда мы проходили мимо. Рокот далекого грома давно предвещал грозу. Солнце вдруг быстро заволокло облаками, и небо свинцовым пологом провисло над головой. Вокруг все притихло и замерло, даже само неумолимое время. Все это я отметил, но как-то так, между прочим, ‒ как и все, был подшофе. Тем не менее, решил уйти. Как водится в пьяной компании, меня шумно уговаривали не расстраивать «коллектив», зайти в эту, кстати подвернувшуюся таверну, выпить по кружке пива и переждать грозу.