Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич - Страница 117

Не зря большая часть известных мне примеров заканчивается на том, как наши побеждают. А дальше, дескать, само собой разумеется, что все становится хорошо и правильно. Черт с ней, с мелкой бытовой несправедливостью; подумаешь, хамство, «совчванство» так называемое: в войну и не такое терпели.

А потом смотришь на статистику эмиграции и чешешь затылок: ну вот чего им не хватало?

Чего? Людьми зваться?

Страна триста лет жила по бессмертному завету: «Ты начальник — я дурак. Я начальник — ты дурак». Пока те же англосаксы и их вечные заклятые друзья-мусью — постигали тонкости парламентской игры, обрастали иммунитетом к предвыборным обещаниям и вообще к рекламе, пока создавали разные способы контролировать народных избранников — от парламентского комитета до непарламентского восстания… Словом, пока наши конкуренты тренировали то самое гражданское общество — великая Россия напрягала исполинские силы в попытках противостоять начальственной дури.

Как во всяком деле, не надуманном, а действительно нужном и важном, Россия показала себя ничуть не хуже любой иной державы, а многие даже превзошла. За триста лет правления Романовых Империя выработала мощнейшие механизмы — как общественные, так и личные.

Например, общинность и соборность, умиляя ревнителей посконщины, икаются поголовной уравниловкой. В артели же главное что? Что все по итогу получат равную долю. Так чего я рваться буду? Все отдыхают — и я отдыхаю. Именно такое отношение безуспешно пытался сломать Столыпин, разрешив крестьянам отселяться «на отруба» из общины. Но трехсотлетнюю традицию одним указом не сломать! Застрелили Столыпина прямо в киевском театре, а община так и осталась равняться по слабому.

Скорость каравана определяет самый тормозной верблюд. Скорость развития страны и общества мерится не по вспышкам высших достижений, и не по ямкам провалов — но по тому самому «среднему». А в крестьянской России восемьдесят пять человек из каждой сотни намертво пришиты к общине. И сдвинуть можно либо всех сразу — либо никого.

Японцы достигли в искусстве обобществления крайнего предела, у них даже личное местоимение «я» появилось только перед началом двадцатого века. И самураи же первыми поняли, что длинноносые варвары их сомнут.

Потому что у длинноносых награждается именно первый верблюд из каравана.

Полный индивидуализм американцев, причиняющий им немало бед во всяких делах, где нужна команда, штаты терпят не просто так. Прогресс движет изобретатель, а для изобретателя нет важнее эфемерного, некодифицируемого чувства: «можно!»

Что на самом деле все не так просто, что на строительство опытного образца нужны деньги, деньги и деньги, что первый образец наверняка окажется плох и разорит смельчака, что доведение до промышленной серии требует золота и, главное, обученных людей в промышленных же объемах — «так ведь это ж, пойми, потом!»

Для озарения мало хорошего образования, приборов, материалов — необходима уверенность, что достигнутое вознаградят, а не отберут. Пока это ощущение жило в Америке, она шла от победы к победе.

Пока жило в Союзе — что можно из машиниста паровоза стать наркомом, «князем танкоградским», как Маленков, или в министры иностранных дел подняться из сельской школы, как Громыко — Союз шел от победы к победе. А как загулял по просторам анекдот, что-де сыну генерала не стать маршалом, у маршала свой сын имеется — тут и взошла над страной лысина Меченого, тут и конец великой державе показался.

Можно настроить сто тыщ танков или двести тыщ командирских башенок, и не поможет. Ощущение сохранить могут одни лишь люди. Вот почему «воспитание коммунистического человека» не пустопорожние мечтания, а жизненная необходимость.

Перо мое плакатное заскрипело и ровные строчки замерли.

Чего ради я вовсе о воспитании задумался?

Так аватары Туманного Флота же!

Без хоть какого-то душевного багажа, без хоть капельки характеров они же все куклами останутся. Железками. А не ради же резиновых кукол все затеяно. Делать что-то надо!

Благо, в чем-чем, а в перевоспитании беспризорников, Союз нынче безо всяких натяжек впереди планеты всей. И учреждения есть, и специалисты: в Питере Викниксор, на Полтавщине Макаренко.

Сперва я представил шебутных таффиков — мелкие неугомонные аватары американских эсминцев Task Force, TF — в «Республике ШКИД», и как они «Республику» на уши ставят. Улыбка сама поползла по лицу, я едва успел убрать перо подальше от чернильницы.

Тут-то мне и привиделось, как на построенном коммунарами Макаренко заводе фотоаппаратов, посреди светлого чистого цеха, стоит ее величество Хьюга в белом халате поверх узорного свитера с мини-юбкой. Стоит, вышитыми колготками повергает в шок, вертит в изящных ручках образец: американскую электродрель «Блек и Деккер»…

Тоже офигенно, а таффики в Питере все-таки круче! Хоть на памятник тельняшку натянуть, хоть полуденную пушку табаком забить, хоть коню надраить чего положено… И особенно, чего не положено.

Таффики же!

В общем, ржал я почти культурно. Без жертв и разрушений. Досмеявшись, решил, что крышей двинуться еще успею и надо бы пройтись на Тверскую, посмотреть кое на что своими глазами.

Так что я скоренько дописал цифровую справку к продолжению статьи Сталина, отдал секретарю на копирование. Оделся и вышел проветриться на проспект.

Июнь месяц жаркий даже в Москве. Эх, как недавно — и как давно! — шагали мы тут с Махно. Я еще пел что-то есенинское, помнится… Ничего тогда еще от меня не зависело, ни тебе никаких решений принимать, ни лишнего на совесть брать. Сверкай синими глазами да храбро маузером размахивай… Нет же, полез в политику…

Верно ли я поступаю? Не зря ли вообще ввязался?

Сегодняшний город выглядел и пах совсем иначе. Цемент, свежее дерево, бензиновая гарь от грузовиков. Стройки, повсюду разрытые улицы, лязгают краны, сопят локомобили, весело матерятся строители. Весело потому, что есть работа, а есть работа — есть и зарплата, в нынешние времена именуемая торжественно, двумя словами: «оклад жалованья».

…Шли мы тогда, помнится, тоже по Лубянке, и за нашими спинами вставало солнце…

Ах да, забыл сказать. Бывшее здание Госстраха на той самой Лубянке я под Наркомат Информатики и забрал. Если совсем честно, то других больших зданий в Москве мне на ум так вот сходу не пришло, а терять время означало уступить хороший дом Наркоминделу или Наркомпросу, или еще кому. Вот и ляпнул, что у всех на слуху.

Да и, в конце-то концов — попаданец я, или где? Суперлинкор Тумана, или как?

Чекисты не возмущались, потому как для них выстроили новенькое громадное здание на Моховой улице, заказали тому же самому Ивану Жолтовскому, что и в нашей истории, только на десять лет раньше. Здание возвели ударными темпами с отменным качеством — под личным-то контролем Железного Феликса попробовал бы кто!

… Мне готовое решение подсмотреть негде. Примеры мои все: попаданцы-бойцы-спецназовцы. Понятно, что побеждают они, как привыкли, через бой и подвиг. А если на стройке бой и подвиг, то сначала проектировщика ссаными тряпками гнать, потом главного инженера культурно стрелять, как человека образованного. Наконец, прораба в бетономешалку головой и сорок два оборота ему, паскуде.

Нормальная стройка — когда ты сегодня два кирпичика, завтра два… А в конце месяца смотришь на девятиэтажку и шапка падает: это вот мы? Сами? Вот этими неловкими пальцами с черной грязью под ногтями?

Вот я сейчас гляжу на обвязанную балочной клеткой громаду Саввинского архиерейского подворья. Памятник архитектуры, изразцы, арочные окна, двадцать три тысячи тонн… В моей истории его двигали ночью, обманув жильцов, чтобы те не устроили паники. Объявили, что реконструкция дома проводится. Обкопали здание траншеей, подвели клетку из стальных балок, стены усилили. Трубы и канализационные выпуски подключили временно толстыми шлангами. Дождались глухой полночи, сдвинули со скоростью примерно десять метров за час. Жильцы утром проснулись — а до остановки на двадцать метров дальше.