Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич - Страница 46

Человек вытянул руку; матрос мгновенно приложил к ней холодную черную пластину, а когда отнял, то на коже бывшего ротмистра остался темно-золотой знак в форме сплетенных линий.

— Что за клеймо вы мне поставили?!

— Знак наркомата. Гарантия вашей лояльности. Наводясь на сигил, как на маяк, я смогу просмотреть все ваши действия за определенный период, услышать ваши переговоры, узнать, что и от кого вы получали. Понятно, что я не занимаюсь этим постоянно и не подглядываю за людьми в уборных, но и рисковать вашей изменой не намерен. Вы находитесь в ключевой точке, а ставки слишком высокие.

Ротмистр повертел руку так и этак. Золотистые линии тускнели, гасли, вот уже совсем исчезли. Боли не ощущалось ни при постановке клейма, ни сейчас. Корабельщик прибавил:

— В компенсацию неудобства скажу, что теперь вы можете связаться со мной из любого абсолютно места и потребовать помощи. Либо сообщить нечто, либо получить какие-то сведения. Считайте сигил беспроводным телефоном, который невозможно потерять или разбить. Позже я обучу вас всем возможностям вживленной связи. Еще, для облегчения вашей работы, знайте: в интересах следствия можно проследить за любым человеком и без такого знака. Но это сложнее и дороже на порядок. Все подобные запросы вы мне будете обосновывать лично.

— Хм…

— Господин ротмистр, если вам не нравятся условия, вы вольны прямо из кабинета явиться к Феликсу Эдмундовичу… Ага, вы знаете, кто это… И назваться ему настоящим именем. А я охотно сделаю ставку на то, сколько вы проживете после. Ну так что?

— Черт бы вас побрал! Теперь я ваш с потрохами, словно клейменая лошадь!

— Уже, господин ротмистр. Уже побрал. Ваши проклятия опоздали.

Ленин, Чернов и два бревна

— Покорнейше прошу извинить мое опоздание, вызванное сложным объяснением…

Профессор Лебедев — конструктор авиамоторов и вообще двигателист — вошел в ресторан отеля, из экономии освещаемый лишь несколькими лампами великолепной люстры. Там, за кружком нескольких плотно составленных столиков, собрались все прочие участники сегодняшнего совещания. Великий химик Ипатьев, фронтовик Струве и прапорщик стройбата эстонец Оклон пили водку. Маленькими стопочками, под холодную рыбу. Молчали.

Вернадский, по возрасту своему, спросил горячего чаю с ароматными пушистыми булками. То же вкушал и заметно стесняющийся гимназист-химик… Лебедев попытался вспомнить фамилию скуластого, не смог, махнул рукой и сел рядом:

— Пожалуйста, и мне чаю. У нас тут, господа, кажется, складчина?

— По рублику извольте, профессор, — отозвался щеголь-корабел Юркевич, восседавший во главе цепочки столиков. Рядом с ним на скатерти блестела бутылка шустовского коньяка и рядом же пиратски-залихватски сверкала стопка серебрянных рублей. Точно такими Корабельщик выдал профессору Лебедеву прогонные от Одессы, присовокупив компенсацию за беспокойство.

Профессор вынул свеженький рубль и положил на стопку, вспомнив извинения Корабельщика за чрезмерное усердие поимщиков: «Профессор, я бы вам этих ухарей выдал головой по старинному русскому обычаю, ” — анархист улыбнулся вполне располагающе, — «да они третьего дня ввечеру налезли по дурной живости натуры на балтийских матросиков, отправляемых воевать против белочехов под Самару. Чего хотели, не знаю. Должно быть, пьяные. А как я сам такой же матрос, то меня судьба ваших похитителей ничуть не удивила. Не помню только, кого из них просто застрелили, а кого в ЧК пинками гнали, да по пути сломали шею. Жестокий век, жестокие сердца.»

Тут профессор вполне согласился: лицо Корабельщика не отразило ни капли печали о сгинувших. Однако, балтийский анархист, цитирующий запросто Шекспира? Положив на память сей вопрос разъяснить, Лебедев налил себе первое блюдечко чаю — как полагается, живого кипятка, вопреки всем законам физики-гидравлики, пахнущего именно вот еловыми дровами. Наколотый сахар брали тут же, с блюдечка, горкой.

Кистяковский, вот фамилия скуластого юноши. Лебедев слегка улыбнулся: ничего, гимназист, попей пока чаю. Твое все впереди. Мы-то, старики, чертова зелья уже на жизнь выпили…

Коньяк с Юркевичем пили все остальные: корабел-технолог Дмитриев, два математика Успенский и Тамаркин, два экономиста Боголепов и Билимович, механик Тимошенко, радиоинженер-пилот Понятов, ковбой-вертолетчик Ботезат и Гудков-геолог, отвыкший от изысканной выпивки за годы таежных ночевок.

Закусывали, как полагалось, икрой: за серебряные рубли, не пустые бумажки совзнаков, подавали щедро и лучшее. Икра блестела и черная, и красная, и волжская и даже амурская, сбереженная в крепкой засолке с тех еще времен. Поговаривали, что скоро введут «советские червонцы», обеспеченные золотом — но для этого требовалось прежде всего покончить с гражданской войной; Лебедев помнил по своему пребыванию в Одессе, что там еще всерьез и не начинали. А ведь начнут непременно…

Профессор поежился.

— Ладно, господа, полно молчать, как на тайной вечере, — внезапно хмуро сказал кудрявый Тимошенко. — Нас покупают. У меня численные методы расчета. Причем расчетов настолько много, что я теряюсь, не видя способа, коим инженер все их проделает за сколько-нибудь разумное время. А что у вас?

Вернадский тихо прошелестел:

— У меня разгадка вашего беспокойства. Вычислительные машины. В номере на столе меня ждала целая подборка по теории. Пока по теории. Намек более чем прозрачный. Иди со мной — и получишь практику.

— Алмазы на Вилюе. Нефть на верхней Волге. Нефть в Тюмени. Газовые месторождения. Сталь и уголь в Кузнецке. Курская магнитная аномалия. Донецкий бассейн: Луганск, Юзовка… Никополь, Мариуполь. Теория дрейфа материков, — коротко перечислил геолог Гудков и снова надолго замолчал.

— Меня поселили в номере с Алексеем Михайловичем. Крыловым. Чтобы вам объяснить, господа, он в нашей науке все равно что у большевиков, к примеру, Маркс, — щеголь Юркевич тянул фразы медленно. — Представляете, первый в истории иностранец с золотой медалью Британского общества корабельных инженеров. Теоретик мирового уровня. На восстановление флота выбил из Думы полмиллиарда рублей в двенадцатом году… Вот-с, мы разговорились. Я и спрашиваю: как вы, царский генерал, по всем канонам романа, сатрап, форменный держиморда… И агитируете меня, штафирку-инженеришку, служить сиволапому народу?

— Особенности национального якобинства, — хмыкнул ковбой-вертолетчик Ботезат. — Но простите, прервал.

Юркевич кивнул, не задержав речи:

— Алексей Михалович мне отвечает: а вы, дескать, сперва образуйте народ, а тогда уже и служить ему не зазорно. Вообще, мне показалось, что Алексей Михайлович смотрел на меня несколько свысока.

— Неудивительно, — поднял буйно-кудрявую голову Тимошенко. — Мы же тут все собрались уезжать. Мы для всех дезертиры.

— Служить… Большевикам? — медленно же произнес математик Успенский.

— Что же, царь правил державою лучше? — отозвался, неожиданно, тихоня-семинарист Боголепов. — Когда бы царь учредил такой департамент или министерство, как вот нас нынче сватают… Пожалуй что, и до революции бы не дошло.

Выпили молча, как по покойнику.

— Владимир Иванович, со всем почтением, прошу ответить — что предложили вам? — внезапно и горячо заговорил гимназист Кистяковский.

Юркевич кивнул:

— Верно, коллега, не стоит отклоняться от порядка. Вам бы, по хорошему, тетрадочку или хоть листочек для протокола.

— Что же мы, за ужином не в силах отойти от мыслей о работе? — даже чуть обиженно покривилися прапорщик-строитель Оклон.

Все засмеялись легко и радостно — потому что, при всех различиях, именно таковыми они и были. Отсмеявшись, генерал Ипатов добыл из планшетки лист, карандаш и все подал Кистяковскому:

— Все не пишите, только — кому что предложили. Владимир Иванович, остановились на вас.

Юркевич выдохнул:

— Корабли. Громадные корабли. Водоизмещением за двести тысяч.

— Тонн?! — подскочил Дмитриев.