Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич - Страница 52

Поступая супротивно батькиной воле, даже здесь и сейчас, в тысячах верст от родного дома, Вениамин испытывал страшное чувство: словно бы своими руками отсекает невидимый канат; а лодка уж пляшет, потому как ветер с Ледовитого прет по Енисею, гонит волну резкую, крутую, встречную. И грести теперь без отцовской помощи, без родительского благословения, в гольном одиночестве.

Второе страшное чувство Вениамин испытывал, понимая: а ведь без революции ничего бы не случилось. Ни заговора, ни перестрелки под стенами дома Редикорцева. (Что жуликоватый золотопромышленник, что незадачливый железнодорожный инженер не прожили в том чертовом доме настолько долго, чтобы старожилы города называли дом хотя бы в мыслях — Ипатьевским.)

Да что там перестрелка, что погоня и потом невозможный полет в белое беспощадное солнце! Стихи о полете Вениамин пока никому не показывал. Все — только приложение к главному.

Без революции студент, сын сибирского старовера, не мог бы посмотреть на великую княжну из дома Романовых. Не говоря уж — танцевать с ней на Осеннем Балу в царском дворце, в Ливадии. Хорошо еще, что вальсу Венька обучился получше медведя. Ореол заговорщика-освободителя пока что спасал его от оскорблений проигравших офицеров. По причине проигрыша офицеры все были злее манчжурского шершня. А у манчжурского шершня жало в третью долю дюйма. На французские меры, кои, по слухам, вводили в Москве большевики — восемь миллиметров.

Никто из уехавших в Крым не называл оставленную под большевиками землю Россией. Россия вот она. Вот они, потомки лучших родов, и сам царь здесь, и наследники здесь. И великие князья, царские братья. И верные воины России. Даже с Дона и Новочеркасска, даже с Кавказа, говорили, прибыли казаки Терской линии. Выгружались из пузатых судов, тащили за уздечки косматых лошадей горцы, не предавшие Белого Царя, коему присягали еще их предки во времена Шамиля. Кстати, во времена Шамиля наместник Воронцов управлял Кавказом именно из Крыма, вон там, дальше к югу, отсюда не видать, его дворец. Так и зовется — Воронцовский. В том дворце ставка Деникина, после долгих споров и ругани выбранного-таки Правителем Юга России.

Верховным Правителем пришлось признать Колчака — хотя бравый адмирал и успел было присягнуть на верность англичанам, но ему то в укор не поставили. Хоть с чертом, лишь бы против большевиков!

К сожалению, сами англичане повели себя не вполне достойно джентльменов. Сперва отказались принять Николая Романова с семьей, ссылаясь на войну — что и привело семейство Романовых в проклятый дом, социалистам на расправу. Затем просвещенные мореплаватели, напротив, пригласили к себе Антона Ивановича Деникина, пообещав ему безопасность от большевиков — но взамен потребовали прекратить борьбу с этими последними. Дескать, сидите в Крыму тихонько, радуйтесь крошкам, что вам красные со стола скинули.

Да ведь если не принять никаких мер, то всю Россию, попущением Божиим стиснутую в Крыму словно бы винодельческим прессом, попросту кормить нечем станет! Уже к весне!

Второй тур вальса Венька танцевал… Кажется, с девушкой — думал он только о Татьяне, и видел внутренним взором ее одну. Какие там потолки, какая там каменная резьба-позолота! Танцевал бы что под сводами, что на зеленой траве. Да хоть и на осенней грязи! Последнее даже лучше: повод на руки поднять и так носить; а уж раскисшею дорогой не сибиряка пугать!

От последнего тура студент ретировался на высокий каменный балкон, раскрытый в море. Море здесь ощущалось повсюду: даже в сумрачных романтических гротах, даже за частоколом высоких воинов-платанов, за неохотным шелестом еще не сбросивших листву кипарисов — Венька-сибиряк не знал, что кипарис вовсе листа не сбрасывает — ощущалось присутствие моря, словно бы слышался скрип уключин аргонавтов.

Глядя поверх золотых вершин Ливадийского Парка, Венька оправил одежду, продышался, ощутил себя Вениамином Павловичем, принял для храбрости преизрядный глоток свежего ветра, и двинул, наконец, объясняться.

Татьяну студент обнаружил на каменной скамье террасы, за углом дворца, в кругу щебечущих подружек. Услышал обрывок фразы:

— … А я-то думала, все! За Петродворцом жизни нет! Одни бабки-ёжки из Пушкина, да лесовики до самой Греции. В Греции немножко Парфенон, чуть-чуть Байрон — и снова дичь да глушь…

Татьяна рассеяно улыбалась то одной, то второй собеседнице, что-то говорила. При виде студента, однако, сразу же поднялась и велела:

— Оставьте нас!

Подружки с понимающим хихиканьем брызнули на все стороны. «Чисто тебе бурундуки, ” — с внезапным недовольством подумал Вениамин.

А потом увидел на скамье возле Татьяны ту чертову газету и мигом снова превратился в Веньку, разом лишившись так трудно собранной уверенности.

— Татьяна… Николаевна… Я хотел бы…

Татьяна подняла газету с большим фотоснимком на развороте. Матрос-анархист, симпатию к коему приписывала Татьяне молва, без особеного усилия держал на вытянутых вверх руках бревно. По спокойному лицу матроса Венька видел, что соперник вовсе не надсаживается, несмотря на пару каких-то социалистов, уцепившихся за оба отруба и поднятых вместе с лесиной на добрый аршин в воздух.

— Вы тоже будете меня ревновать? — спросила Татьяна безо всякого чувства, отбрасывая газету на скамейку… Вот, понял Венька, точно как мать говорила отцу: «Снова вы, Павел Акинфиевич, пьяны домой ворочаетесь.»

И от этого внезапно развеселился. Рыси не трусил, ледохода на Енисее не трусил, а перед какой-то девчонкой руки дрожат? Хоть она и царского рода, да сам-то Вениамин рода сибирского; посчитать предков — еще поглядим, чей корень чище!

— Что вы, Татьяна Николаевна. Чувства мои к вам вы и так знаете; ну да я объявляю гласно, что люблю вас. А уж вы сами решайте, кого выбрать.

Вениамин Павлович развел руки, как бы заключая в них голубой солнечный простор над морем. Легко вышли слова; репетировал — не мог произнести, а тут как по маслу.

Татьяна неожиданно улыбнулась:

— Да что тут выбирать, Вениамин Павлович. Как вы говорите открыто, так и я скажу без экивоков, в современном духе эмансипе. Готовы?

Венька улыбнулся тоже, как улыбался ему на охоте брат:

— Стреляйте!

— Выберу вас, если вы в поход не пойдете. А пойдете — тут не обессудьте, слово мое не камень. Вылетело — не поднимешь.

Венька так и сел! Прямо на расстеленную газету, придавив неназываемой частью тела морду чертова матроса.

— Но… Татьяна Николаевна, вы же третьего дня вдохновляли на поход этих… Гусар, и там какой-то поручик, и юнкера… Им вы говорили прямо противоположное! Как же так?

Татьяна Николаевна поднялась, протянула руку:

— Проводите меня вон туда, на площадку. Там нас не подслушают.

Зато все увидят, подумал Вениамин Павлович; а Венька сказал: и черт с ними! Пускай все завидуют. Подумаешь, дуэль — под стенами Редикорцева дома в меня таких дуэлистов три десятка палили. Ништо!

Вышли в полукруглый рондель, вознесенный каменным основанием высоко над золотым и багряным Ливадийским парком, для лучшего вида на море. Ах, вид в самом деле открывался превосходный! Белые платочки рыбацких лодок, синева-синева, отражение ясного высокого неба, скорого полнолуния; разве что полдень сейчас, неожиданно теплый осенний полдень.

— Вениамин Павлович, кем вы себя видите в Крыму… Скажем, лет через пять? — Татьяна осведомилась настолько напряженным голосом, что студент сразу заподозрил подвох. К счастью, девушка тоже волновалась и не стала томить ожиданием:

— Все эти… Гусары, поручики, юнкера… Не разумеют, что их горячность лишь повредит. Они все думают, что влюблены в меня. И все мысленно видят себя как бы сбоку, этакой, знаете, картинкой. На сей картинке все они в седлах, поражают большевиков. А дальше что? Вот вы на кого учились?

— На инженера-мостовика.

— Стало быть, можете строить. Пусть не в Крыму, но где-то еще. А что делать всем этим воякам? Потом, после похода?

— Вы не верите в нашу победу?