Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич - Страница 64

Наконец, улица Владимирская уперлась в Трехсвятительскую: слева церковь, справа церковь. Приняв между громадами храмов налево, кавалькада дошла до проезда, резко ныряющего направо и вниз, к Днепру.

— Во, — Семен вытянул руку с плеткой, — Андреевский спуск. Спешиваемся, тут круто.

Повели коней в поводу. Тринадцатый дом оказался приличным двухэтажным строением, выкрашенным в солнечный желтый свет. В глубине скромного дворика чернел то ли дровяной, то ли каретный сарай. Батька подошел к парадному и молоточком погремел в дверь:

— Здесь ли доктор живет?

— Какого вам еще доктора, сволочи? — отозвался изнутри напряженный молодой голос. — Мало вы их побили в городе?

— Что ты делаешь, Никита! — всхлипнул женский голос. — Не надо их злить!

— Я на бойню бараном не пойду, — отозвался молодой, — и Михаила им не дам! Убирайтесь! У меня к браунингу две коробки патронов!

Люди Махно и сам он тотчас разошлись по сторонам, чтобы избежать выстрела через дверь, не вынимая, однако, пистолетов.

— Не дури, парень, — сказал Махно. — Мы не григорьевцы. Мы приехали в город сегодня в полдень только. У нас мальчишка раненый, мы его в степи подобрали. Горячий уже. Мы заплатим золотом!

— Почему в госпиталь не повезли? — раздался уже третий голос, мужской и более глубокий, чем звонкий тенор Никиты.

— Ехали мимо. Им не до нас теперь, — коротко сказал Махно. — Скажите, Михаил Афанасьевич — это вы?

— Я, — отозвался третий голос. — Но вы-то откуда меня знаете?

— От вашего знакомого по Смоленской губернии, где-то в селах вы его лечили, — соврал Махно. Ведь навряд ли Корабельщик встречался когда-нибудь с этим доктором.

— Знакомый как раз просил вам передать кое-что, да откуда нам было знать, что мы попадем на утро после погрома. Нас боитесь впускать, возьмите мальчишку хотя бы. Мы положим его тут, а сами уйдем.

— А, дьявол! Никита, следи! — и невидимый пока Михаил Афанасьевич загремел засовами. Судя по звуку, дверь еще что-то подпирало изнутри, так что вход открылся не скоро.

Против ожидания Никиты, никто из бойцов не бросился в дверь с криками. В дом вошли невысокий брюнет, стучавший в дверь, да за ним рослый казак со свернутой буркой в руках, да высокий седой мужчина с тонким лицом ученого, смотревшийся среди откровенной банды неуместно и дико.

Поднялись во второй этаж, тогда положили бурку на стол и развернули — завоняло так, что вышибло слезу.

— Вот же черт! — обреченно выдохнул Михаил Афанасьевич. — Гангрена. Резать надо, господа. Немедленно. И хорошо бы, кабы заражения крови не случилось. Кто это сделал такое с ребенком?

Бессознательный ребенок не ответил, промолчали и гости. Засуетилась женщина, открывая бельевой комод. Нагрели воду. Раскатили на столе простыню, возле керосиновой лампы поставили еще десяток свечей. Доктор принес кожаный саквояж, раскрыл. Холодно засверкала медицинская сталь. Никита, ругаясь тонко, неумело и от этого особенно жутко, раскрыл раму, чтобы уменьшить вонь. Аршинов подобрал забытый Никитой браунинг, двинул флажок предохранителя и осторожно положил на комод, в обещанную коробку с патронами.

За подоконником понемногу темнело. Солнце уже ушло с кривого Андреевского спуска. Махно тронул Михаила Афанасьевича за плечо:

— Доктор, пока вы не начали. Вы все же от вашего знакомого возьмите, не зря же я из Москвы тащил, — и выложил на столик перед окном звякнувший кулек.

— Не знаю я таких знакомых, — помотал головой доктор, уже державший руки в ванночке с дезраствором. — Кто хоть?

— Сказать по правде, — Махно поморщился, — я его и сам толком не знаю.

И поспешил сменить предмет беседы:

— А Григорьев за это… — кивнул на окно, — уже сегодня ответит. Мы потом заедем, узнать, что с мальчишкой. Семен!

— Да, батько! — отозвался из-под окна Каретник.

— Оставь тут пару хлопцев, чтобы разные дурни не мешали доктору свое дело делать.

— Я останусь, — вызвался Аршинов. — Там от меня немного толку.

Махно молча хлопнул его по плечу и скатился вниз по ступенькам; из открытого окна долетел его приказ:

— Поехали, сегодня еще в штаб успеть надо. Побеседовать с царевым атаманом.

Побеседовать с царевым атаманом получилось намного раньше, чем в штабе Григорьева. Большая часть григорьевцев еще только пила рассол после вчерашнего, а меньшая часть, матерясь, тащила службу за них всех. Они-то и сообщили, что в городе Махно с ближними. Во всем огромном Киеве на данную минуту Григорьев располагал всего пятеркой вернейших людей, прочие не могли отойти от постов, чтобы не утратить контроль над городом. Так что пятеро самых трезвых телохранителей взгромоздились на коней — белоснежных, с расчесанными гривами, с длинными хвостами, взятыми в какой-то барской усадьбе. Григорьев и сам не помнил, пощадил он тех бар — или пошли они по колее, как тысячи и тысячи убитых гражданской войной… Атаман глотнул поданную холуем стременную чарку, тронул повод и отправился встречать легендарного гостя из «мужицкого рая».

Белые и черные кони съехались на широкой улице Александровской, в накатывающих сумерках. И Махно, и Григорьев прославились уже скорыми на расправу, так что зеваки быстро разбежались куда подальше. Низкое солнце горело в щели между облаков, как зрачок в щели между опухшими веками тифозного больного; ветер с мелкой крупой дергал поминутно холодом спину и ноги, как воспалившаяся рана. Метель приходилась Махно в спину, а Григорьеву в лицо, вынуждая того морщить округлое лицо, жмуриться, забивая голос. Отъехали от ветра чуть в сторону, на Садовую; тогда Махно сказал:

— Что же вы, Никифор Александрович, натворили? Вы так опозорите все революционное дело!

Григорьев покривился и ничего не ответил, размышляя: приказать уже ударить в сабли, либо застрелить Махно собственноручно? Сильный и умный конкурент «царскому атаману» вовсе не требовался. Если Махно допустил глупость, по какой-то причине явившись Григорьеву в руки лично, то владыка Киева не собирался упускать шанса.

Но язык вечно пьяного «царского атамана» сработал вперед ума, и Григорьев, покачнувшись на седле, огрызнулся:

— Зато пожил! От крестьянской хаты до царской дочери поднялся!

— Стало быть, не врут, что купил тебя Деникин висюлькой да пиздюлькой! — сплюнул Каретник, весь брезгливо перекосившись.

— Ты, Семка, дурак, и атаман твой дурак, — засмеялся Григорьев. — И вы бы могли в масле кататься, да продать себя не умеете, вот и не платит вам никто!

— Ах, продать? — страшно закричал Махно. — Продать революцию? Продать своих? Стой же, слезай с коня!

Григорьев только длинно сплюнул и схватился было за пистолет — но Лешка Чубенко, будучи наготове, выстрелил в упор и попал выше левой брови.

— Ой, батько, батько! — крикнул Григорьев ни зло, ни отчаянно, а только удивленно, и повалился с коня. Батько же прогремел:

— Бей атамана!

Григорьев побежал вдоль улицы; Чубенко в азарте тоже выпрыгнул из седла и бежал следом, стреляя «царскому атаману» в спину. Похмельные телохранители еще только вытаскивали кто пистолет, кто саблю; Каретник перехватил одного из них за руку, а Махно выстрелом в лицо свалил григорьевца. Прочих стоптала и срубила махновская охрана.

— Упал, — доложил вернувшийся Чубенко, — и я его добил. Уходим из города?

— Черта, — отозвался уже успокоившийся Махно. — Нас тут никто не видел, сейчас укроемся у доктора того, там в саду сарай, коней поставим. А назавтра здесь уже большевики будут.

— Откуда знаешь, батько? Снова в черном зеркале видел?

Махно на такие вопросы не отвечал никогда, не ответил и сейчас — но хлопцы понимали, что всякая чародейная вещь дается под зарок. Видимо, у батьки зарок молчать; ну так и пусть молчит — мы сами не дураки, соображаем.

Тронули коней и поехали петлять по Киеву: сперва верхом, потом низом, вдоль Днепра, усеянного черными фишками набирающих воду в прорубях людей. Ехали добрый час, позволяя разгулявшейся метели скрыть следы. Семен Каретник, приблизившись, негромко сказал Махно на ухо: