Пионеры на море - Гаврилов Петр Павлович - Страница 1

1

Петр Гаврилов

ПИОНЕРЫ НА МОРЕ

ПО СОЛНЕЧНЫМ РЕЯМ!

Непрерывно шел дождь. Мелкой рябью подергивал реку, шуршал в скупой зелени, барабанил по палубе аккуратного крейсера, по спинам моряков. Почернелый и намокший кормовой флаг уныло повис. Потускнели медные начищенные части корабельных приборов. Злой, порывистый ветер развевал дождевую пелену, холодил брызгами лица людей, гудел в такелаже, парусил одежду, выл в проходах, нагоняя раздражение и мысли о теплой печке.

Советский крейсер «Коминтерн» лихорадочно готовился к первому походу в чужие страны.

Крейсер торопился уйти от холодных дождей Архангельска к лучезарному Средиземью, к пальмам Коломбо, к обезьянам Сингапура, — в Александрию, в Аравию, в Китай. Поэтому-то и бегала команда, сломя голову, не обращая внимания на дождь и слякоть, работала, распевая песни без-умолку.

Тяжелые стальные тросы, раздирающие кожу на руках, скользкие от дождя снаряды, пулеметы, ящики, канаты, — все с прибауткой бежало быстрой лентой под ловкими матросскими руками.

Вечером пробовали машину. Дымок потянулся из трубы неуверенной струйкой и через секунду забил черными упругими клубами. Винты, пущенные в ход, заурчали под кормой, подняли водяную пену, песок и камешки со дна. Радостно вздрогнул крейсер, туго натянулись швартовы[1].

Словно сговорясь с винтами, песня взметнулась к хмурому серому небу.

Мы, дети заводов и моря, упорны, мы волею нашей — кремни, не страшны нам, юным, ни бури, ни штормы, ни серые страдные дни. Вперед же по солнечным реям…

На мостике крейсера стояли командир и комиссар. По их широкополым зюйдвесткам[2] барабанил дождь. Топорщились седые усы командира, шевелилось жесткое лицо комиссара, улыбались тонкие губы, подтягивая песне.

На фабрики, шахты, суда… По всем океанам и странам развеем мы красное знамя труда!

Комиссар свесился с мостика и, заглушая песню, крикнул вниз:

— Товарищи, завтра уходим! В три! Поздравляю и благодарю от имени командующего.

Его слова потонули в громком «ура» команды. Полетели вверх зюйдвестки, откуда-то появился гармонист. Под дождем и ветром отплясывал трепака лихой паренек, радуясь скорому отходу. Где-то внизу крейсера, в нижних палубах, заглушенно заиграла труба:

Та-та-а… Бери ложку, бери бак, ложки нету, ешь так. Та-та-а…

Надувшаяся до синевы физиономия высунулась из люка. Окончив занозистой руладой, горнист, ухмыляясь, крикнул:

— Шамать, братишки! На первое борщ, на второе каша, на третье носом об стол!

Моряки кубарем скатывались в люк, снимали мокрое платье, звенели посудой, втягивали носом ароматный запах варева.

Через полчаса переливчатый храп несся из кубриков. Зажигались ночные огни, отражаясь бойкими дрожащими змейками в черной воде. Вахтенные дремали, опершись на винтовку, грезя о заморских странах.

МЕДВЕДИ НЕ РАЗГОВАРИВАЮТ

Под старой баржей, прогнившей и дырявой, послышался заглушенный шепот:

— Миш! А Миш! Пойдем, что ль? Слыхал? Завтра уходят. Часовой, вон гляди, как носом клюет. Смотри, во, во!

Кудлатый рыжий Гришка расталкивал свернувшуюся фигурку и смеялся тихим смехом.

Был Гришка веснущатый, будоражный и порывистый. Курносый нос его задорно поглядывал вверх, большие губы постоянно смеялись, и серые глаза, разведывая, бегали по сторонам. Руки у Гришки были не по росту длинны. Весь он, вертлявый, подвижной, сильно смахивал на веселую обезьяну.

Фигурка спящего была меньше, нежней. Черноволосый приятель Гришки зябко вздрагивал, хныкал и пытался опять заснуть.

— Продрог я, Гриша… А-в-в! Спать хочется и есть тоже!

— Да ну же, барчук!.. Вставай! На вот, ешь!

Гриша протянул дрожавшему приятелю кусок колбасы и завалявшийся в кармане ломоть черного хлеба. Маленькая рука жадно схватила еду. Сидя на корточках, Гриша рассеянно глядел на приятеля, глотая непрожеванные куски.

— Стемнеет вовсе и поползем… А?.. Мишук! Неправда, по-нашему бу…

Гриша замолк. Бумага, на которой лежала колбаса и хлеб, зашуршала. Крепкая Гришкина рука ухватилась за теплую шерсть и притянула к себе взвизгивающую собаку.

— Верный! Ах ты, песик, забыли про тебя, на… на… лопай!

Все трое энергично жевали. Гришка не спускал глаз с баржи, а когда совсем стемнело он бросил хлеб, заерзал на сырой земле и решительно встал.

— Ну, товарищ Озерин, — айда, или теперь, или фью-ю-ю!

— Гриша, а может домой вернемся? Папа, наверное, волнуется… есть хочется и… чешется что-то!

— Что чешется? Чему ж чесаться, как не вше? Вша и чешется. Шесть суток ведь мы с тобой, Мишка, в поезде под лавками пыль вытирали. Папа волнуется! Обо мне вот наверное никто не беспокоится… Не хошь — валяй домой! Там в ячейке тебя насмех подымут. Эх ты, размазня!.. Оставайся… Я пошел! Верный, айда!

Знал Гришка повадки своего приятеля, не ошибся и на этот раз. Прижавшись к земле, Мишка пополз за ним. Чтобы закрепить свою победу, Гришка, остановившись у чудовищных лап якоря, вразумительно заговорил:

— Товарищ Озерин! Как мы есть теперь кандидаты комсомола, то должны мы докончить начатое дело до победы! И еще мы дали клятву, что попадем за границу, — как же теперь вернемся? И еще, если вернемся, — что будет? В комсомоле нам работу не дадут;, помнишь, небось, как секретарь сказал: «Малы и сопливы». С пионерами песни петь, галстуки завязывать, под барабан шагать? На это не согласен, товарищ Озерин! И еще я говорю вам, товарищ Озерин, ползем дальше…

Издали крейсер казался совсем не таким громадным. Спрятавшись за ржавым жбаном, видели приятели, как высились борта корабля, как грозно смотрели орудия и строго топорщилась труба, словно грозила ребятам.

В утробе крейсера что-то рокотало, стонало и ворчало на разные голоса, а иллюминаторы, глядевшие в ночную черноту желтыми не мигающими глазами, будто говорили:

— Видим, видим, ишь что затеяли, злодеи курносые!

Вахтенный на палубе, вкусно зевая, негромко и лениво затянул песенку. В иллюминатор было видно, как спал, облокотившись на стол, дневальный по кубрику. Гришка толкнул Мишку в бок, потрепал Верного; собака заскулила, словно почуяла что-то недоброе.

— Миша! На руках по канату метра четыре, пять — не больше!.. Как пролезу и махну рукой, тогда валяй и ты!

Червяком на крючке рыболова повис Гришка на толстом канате, державшем крейсер у пристани, и пополз, дрыгая ногами.

Мишка чувствовал, как его охватила нервная дрожь. Зубы громко защелкали, в испуге закрылись глаза.

Ночь, притаившись, молчала. Что-то стонало в машине крейсера.

Дождь перестал.

Верный взвизгнул. Мишка открыл глаза. На носу крейсера Гришка яростно махал рукой. Крепко сжав цокающие зубы, Мишка вцепился в мокрый канат и пополз. Под ногами, пенясь в легких водоворотах, журчала Северная Двина.

Еще два-три усилия, и Мишка увидел испуганное лицо друга.

— Мишка!.. Матрос на палубе… Не то спит, не то зубы у него болят. Держись как-нибудь, а я к нему пойду — была не была!

В десяти шагах от бака маячила темная неясная фигура. Она шевелилась, урчала. Гришка решительно подполз к фигуре, встал и нахмурил рыжие брови.