Наследники по прямой. Книга первая - Давыдов Вадим - Страница 146

— Зачем?! Ну, даже если принять эту Вашу идею?!

— Я не знаю. Зачем-то. Кому-то мы сильно мешаем. Я вовсе не твержу о каком-то заговоре банкиров или мировых держав против русского народа-богоносца, как это может сейчас показаться. Совсем о другом я думаю.

— О чём?!

— О том, что всё это слишком долго продолжается, Семён Моисеевич. Слишком долго, значительно дольше одной человеческой жизни. Это ведь не вчера заварилось, и даже не в семнадцатом и не в пятом, как некоторым представляется. Лет двести с гаком всё это тянется, если не дольше. У вас нет такого желания — разобраться? Кто, зачем, почему, с какой целью и для какой такой радости?

— И Вы, сами, — не знаете?!

— Не знаю. Не знаю до такой степени, что даже мыслей по поводу никаких нет. В любом преступлении всегда следует искать того, кому оно выгодно. А у нас получается, что никому. И если и есть выгода, то столь кратковременная и смехотворная по сравнению с утраченным спокойствием и направлением развития, что даже говорить о ней как-то даже совестно, право. И всем нам, Семён Моисеевич, следует над этим весьма крепко размышлять. А главное, неустанно. Я вас не убедил?

— Н-нет… — с мучительным выражением лица проговорил Черток. — Не то, чтобы не убедили. Я ведь тоже не понимаю… Знаете… Я передумал столько всего… Мы ведь и в самом деле иначе представляли себе… А потом… Всё кажется, что одно за другое… Сначала — врагов революции необходимо уничтожить под самый корень. Это же закон любой революции, разве не так?! А враги эти… Никак не заканчиваются. Что же это?!

— Несознательные какие люди, — подпустил шпильку Гурьев.

— Я серьёзно, — не принял шутки Черток. — Может, не в одной только сознательности или несознательности дело? Что-нибудь ещё за этим есть? Я не знаю, насколько Вы себе представляете…

— Я представляю, и не так уж плохо, — кивнул Гурьев. — Разве не господин Ленин говорил, что, только усвоив всю буржуазную науку, можно сделаться настоящим, подлинным марксистом?

— Вы… читали… Ленина?! — на Чертока сделалось совсем жалко смотреть.

— Отнюдь не только Ленина, — Гурьев пожал плечами. — Всех ваших пророков, и Маркса с Энгельсом, и Каутского с Плехановым. И не просто читал, а на любое место из текста могу комментарий привести, что по поводу означенного думали ваши Ленин с Троцким или Струве с Бухариным. Хотите, поэкспериментируем?

— Но… но как же…

— Это, Семён Моисеевич, классический пример того, что ваш Ленин — пророк никуда не годный. И фраза его — просто фраза. Чепуха. Ради красного словца не пожалею и отца. Знаете, есть такая порода фонтанирующих интеллектом персон, — они долго, годами, красиво, складно, связно и упорно повторяют один и тот же набор чего-то, что даже иногда кажется мыслями. А стоит им замолкнуть, и воцаряется пустота. Так и у вас, марксистов, получилось. Все ваши нынешние, с позволения сказать, дискуссии — совершенно свифтовские коллизии, тупоконечники с остроконечниками. Вы «Путешествие Гулливера» читали, надеюсь?

— Н-нет…

— Что, неужто не входит в обязательную программу освоения буржуазного наследия?! — притворно изумился Гурьев. — И напрасно, знаете ли. Очень, очень напрасно. Вашим руководителям следовало бы иметь сочинения сэра Джонатана в качестве настольной книги, что способствовало бы, без всякого сомнения, развитию у них чувства здоровой иронии, по отношению к самим себе, в первую очередь. А то, сдаётся мне, некоторые из большевистских вождей уж слишком серьёзно себя воспринимают. Забронзовели-с. А кстати, — вы сами, Семён Моисеевич, на какой платформе — ЦК или оппозиционной? Мне-то вы можете честно сказать. Я вас в комиссию партконтроля, или как там это славное учреждение на новом дивном языке называется, не поволоку. А?

— Что?! — ошарашенно воззрился на Гурьева пленник. — Я?! А Вы… Вы что же… В курсе?!

— Непременно, — Гурьев покачал головой. — Коммунистам у власти находиться противопоказано. Последствия катастрофические. А вот в качестве оппозиции — весьма полезны оказываются. Странно, правда?

— Я не понимаю… Почему?! С какой стороны Вас это интересует? — ещё не вполне оправившись от удивления, пробормотал Черток.

— Бытует мнение, в том числе и здесь, на Дальнем Востоке, что Троцкий и есть настоящий ленинец. А Сталин — бюрократ-перерож-денец, вместе со всеми своими кадрами. Что скажете?

— В партии, разумеется, есть некоторые разногласия, — начал Черток осторожно. — Я, разумеется, не троцкист, потому что партийная дисциплина…

— Опять Вы за старое, — досадливо сморщился Гурьев. — Семён Моисеевич, я же Вас просил. Думать — это самое важное. Мне неинтересно, что написано в «Правде». Ведь сила большевиков в чём? Сначала наломают дров, а потом героически разгребают завалы, — он посмотрел на хмурого Чертока и усмехнулся. — Так вы и не ответили. Насчёт линии ЦК. А?

— Разумеется, я стою на платформе большинства… То есть ЦК, — поправился Черток и тут же смешался, понимая, что этой оговоркой выдал что-то значительное, важное, что-то, чего сам ещё никак не мог уразуметь, ухватить. Что-то невероятно важное — то самое, что заставило закадычного приятеля и однокашника по Промакадемии Исая Абрамовича, не колеблясь, отправиться в трёхлетнюю ссылку в пески Средней Азии, с гордо поднятой головой… В ссылку. Товарищи, коммунисты, революционеры, с которыми рядом… Троцкий, Коссиор, Смилга. В ссылку. Как при кровавом царском режиме. Да что же это такое?!

А ведь я тебя встряхнул, подумал Гурьев с удовольствием. Смерти в глаза заглянешь — и думать научишься, и чувствовать. Неужели никакого другого инструмента нет, чтобы людей заставить мозгами шевелить?!

— Помните, я вам сказал, что мы всех ваших отпустили?

— Да.

— Это правда, Семён Моисеевич, только не вся. Из двухсот человек пленных восемнадцать ни за что не хотели возвращаться. Кое-кто из них умолял оставить, грозя немедля руки на себя наложить. А к тому ещё семь раненых, и трое — тяжёлых, которых даже шевелить пока нельзя. И они, скорее всего, ни за какие коврижки назад не двинутся. Что это такое, Семён Моисеевич?

— Это… Это война, — Черток, помрачнев, провёл рукой по щеке, покачал головой. — Гражданская война. А что Вы хотите?!

— Гражданская война, которая продолжается второе десятилетие, Семён Моисеевич. Я не знаю, конечно, что вы там все, во главе с товарищем Сталиным, себе думаете. Но это — бардак. Понимаете? Преступление. Ошибка. И не трудитесь повторять мне вслух штампы о несознательности и малограмотности да темноте. Насчёт неевклидовой геометрии — тёмные, да. А вот что касается жизни и понимания, что правильно, а что нет — тут я с вами решительно не готов согласиться. Можно, можно народу хребет сломать, на это много ума не требуется, совершенно даже напротив, — чем меньше, тем лучше, а совесть — так ту и вовсе побоку, как буржуазно-эксплуататорский пережиток. Это ведь сейчас вам никто не угрожает, все своими проблемами по горло заняты. А что будет, если и в самом деле не опереточная Маньчжурия с Советским Союзом схлестнётся? Неважно, по какому поводу. Народ со сломанным хребтом не сумеет защититься. Себя не оборонит, а уж вас — и подавно. Не сможет, да и не захочет. Всё равно ему сделается. Не будет никакой мировой революции. Будет разгром и хаос. Прикиньте-ка, Семён Моисеевич. Десять процентов перебежчиков и предателей. В кадровой Красной Армии. Очень прошу вас над этим хорошенько, обстоятельно так, поразмыслить. Меня, признаться, такая статистика приводит в самый что ни на есть доподлинный ужас.

Черток смотрел на Гурьева. Губы у комиссара дёргались, как будто он хотел произнести что-то, но не мог. Гурьев сжалился над ним, кивнул:

— Мы с вами сейчас ничего не выясним, Семён Моисеевич. Прямо сейчас, вот здесь — ничего. Но мы начали, а это уже совсем не так мало. Идите и попробуйте заснуть, Вам завтра долгий и небезопасный путь предстоит.

На состоявшемся утром станичном сходе, куда прибыли казаки из соседних посёлков, Гурьев коротко обрисовал политическую обстановку и, когда восторги поутихли, добавил уже невесело: