Наследники по прямой. Книга первая - Давыдов Вадим - Страница 97

97

Иван Григорьевич Буров, врач, сосед из квартиры на втором этаже, наткнулся на тела случайно — он направлялся на срочный вызов. Буров даже не понял, что произошло, и когда до него дошёл, наконец, тот факт, что Ольга Ильинична мертва, появились Мишима и Гурьев.

Много лет — потом, позже, — Гурьев не мог простить себе, что ничего не почувствовал. Его сердце и разум были слишком заняты Ириной. Именно к ней он торопился после занятий с учителем. К Ирине — не к маме, хотя и знал, что маме сегодня предстоит поздно возвращаться домой. Он не мог даже представить себе, что с мамой что-то может произойти. Ведь это мама. Мама Ока. Орико-чан. Ведь она всегда умела за себя постоять.

Мишима опустился на колени перед маминым телом, поклонился и закрыл ей глаза ладонью, тихо проговорив по-японски:

— Прекрасная смерть. Смерть самурая. И твой дед, и отец, и ты, и я, — мы все можем ею гордиться.

Гурьев склонился над телом и взял уже начинающую остывать руку мамы в свои ладони. Потом, отпустив, выпрямился и властно бросил Бурову:

— Перестаньте суетиться, Иван Григорьевич. Поздно.

— Яшенька, Боже мой, Боже мой, да как же это, Господи! — жена Бурова, Елена Аристарховна, выбежала на шум и теперь стояла, обхватив голову руками.

Гурьев осторожно расстегнул платье у горла. Так я и знал, подумал он. Цепочки с кольцом не было. Так вот оно что.

— Пожалуйста, ничего не трогайте. Я вызову милицию.

Мишима, не говоря ни слова, кивнул. Милиции было никак не избежать.

Оперативники приехали минут через сорок. По горячим следам ничего найти не удалось — собственно говоря, Гурьев и не рассчитывал, что у них что-нибудь получится. Установили только, что нападавшие, скорее всего, уехали на извозчике. Похоже, они готовились и знали, на кого охотятся. Вот только такого отпора не ожидали, конечно. Сразу же стало ясно, что поймать грабителей — только ли грабителей? — будет не так-то легко. Гурьеву, во всяком случае, стало ясно. Вот совершенно.

— Давайте, сейчас в морг отвезём.

— Какой морг, — поморщился Гурьев. — Этого, — он указал подбородком на труп бандита, — забирайте, куда хотите. Маму не трогайте.

— Товарищ Гурьев. Я понимаю ваши чувства, — оперативник достал папиросы, предложил ему. — Не курите? Это правильно. Вы понимаете, это ведь убийство. Вскрытие обязательно.

— Иван Григорьевич, — Гурьев посмотрел на Бурова, потом на Мишиму. — Ну, скажите же им.

— Да-да, — Буров опять засуетился. — Да-да, товарищи, в этом нет необходимости. Я врач, я могу засвидетельствовать… Я много лет наблюдал Ольгу Ильиничну. Я…

Он вдруг громко всхлипнул и закрыл лицо руками. Мишима осторожно взял оперативника за локоть и отвёл в сторону. Гурьев даже не смотрел туда, хотя и мог слышать, если бы постарался, о чём они говорили. Не стал.

Оперативник подошёл снова, проговорил, всё ещё сомневаясь:

— Ну, хорошо. Если товарищ доктор в письменном виде… Понятно. Ладно тогда… Грузите, ребята. Вам повестку пришлём, товарищ Гурьев. Будем разбираться.

Будем, подумал Гурьев. Обязательно будем. Ещё как.

Маму занесли в дом, оперативник, судмедэксперт и остальные поднялись тоже. Пока эксперт с Буровым писали заключение о смерти, тихо переговариваясь, милиционер с любопытством профессионала озирался вокруг. Было видно, что он ошарашен обстановкой в квартире. Он прошёл из «гостиной» в «кухню», заглянул в «спальню», потрогал перегородку, провёл пальцем по бумаге, поджав губы, покачал головой. Время от времени он косился на Мишиму. Ни Гурьев, ни Мишима не возражали против его исследований, понимая, до какой степени они неизбежны. Скорее, удивились, насколько прилично ведёт себя оперуполномоченный. Милиция не отличалась ни кротостью нрава, ни деликатностью, ни особыми сыщицкими талантами. Дело житейское, подумал Гурьев.

Прошло почти полтора часа, пока всё успокоилось, и посторонние покинули его дом. Гурьев очнулся и принялся за дело, — рисовать кольцо. Получилось у него не сразу, хотя он был хорошим рисовальщиком. Очень хорошим. Мишима, однажды заметив у Гурьева эту способность, заставлял его — много лет, и до сих пор — рисовать всё подряд: людей, животных, дома, натюрморты, пейзажи. Никакого масла или красок. Только простой грифель. И добился желаемого результата. Рисункам Гурьева, вероятно, не хватало жизни, искры, придающих такую прелесть творениям настоящего мастера, но в умении передавать детали и нюансы модели с ними мало что могло сравниться.

Мишима неслышно ходил по квартире — собирал что-то, перекладывал. Абсолютно бесшумно, словно ками. Гурьев поднял глаза от бумаги:

— Сэнсэй. Что ты знаешь об этом кольце?

Мишима остановился. Подошёл, опустился рядом с Гурьевым на корточки, отрицательно качнул головой:

— Ничего, кроме того, что Орико-чан и Киро-сама рассказывали о нём. Ты знаешь всё то же самое.

— Это меня и беспокоит.

— Драгоценная вещь. Я думаю только о том, кто мог знать, что оно существует.

— Вряд ли мама рассказывала что-нибудь посторонним. Не могу поверить в это.

— Мы уже не узнаем.

— Узнаем, сэнсэй.

Мишима долго смотрел на Гурьева. Наконец, опустил веки:

— Я уберу оружие из дома.

— Наверняка будет обыск, — Гурьев вздохнул. — Они нас будут первых подозревать, сэнсэй. Понимаешь?

— Да. Глупо, но это их работа.

— Глупо. В нашем случае. Кто знает…

— Продолжай. У тебя почти получилось, — Мишима указал пальцем на ворох набросков. — Я займусь остальным.

Они разговаривали так тихо, словно боялись её потревожить.

Москва. Май 1928

Утром Гурьев, едва рассвело, запер дверь и вышел на улицу. До хоральной синагоги было минут двадцать ходьбы, и он торопился, чтобы успеть на ватикин[92].

После молитвы он подошёл к раввину:

— Мне нужно поговорить с Вами, ребе.

Тот внимательно посмотрел на Гурьева:

— Янкеле, что с тобой? Что случилось?

— Случилось, ребе. Мама. Её больше нет.

— Борух даян хаэмес[93], — раввин вздрогнул. — Она же ещё совсем молодая ещё! Что с ней?!

— Разрыв сердца, — Гурьеву с некоторых пор легко давалась ложь во спасение. — Вчера вечером.

— А где…

— Дома.

— Не беспокойся, Янкеле, мальчик мой, — раввин погладил Гурьева по руке. — Мы всё сделаем, как надо. Только ты должен обязательно соблюдать шивэ[94].

— Да, хорошо, — Гурьев кивнул и достал из кармана пачку червонцев. — Здесь десять тысяч. Возьмите, сколько нужно, остальное — цдоке.

— Ты же наш ешиве-бохер[95], Янкеле! А… Откуда у тебя такие деньги?!

— Это сейчас не имеет значения, ребе. Абсолютно никакого значения.

Раввин вздохнул:

— Я тебя знаю столько лет, Янкеле, — ты такой удивительный мальчик. И этот твой непонятный кореец, который тебя учит неизвестно чему. Я знаю, знаю, но всё равно — это не еврейское дело, и я не однажды тебе это говорил, но ты же не слушаешь. Бог с ним. Ты что, решил отомстить?

— Сначала я их должен найти, — Гурьев усмехнулся. — Там видно будет.

— Ты же знаешь, что этого нельзя.

— И, тем не менее. Не стоит впустую тратить слова, ребе. Это решённый вопрос.

— Ты говоришь, как апикойрес. Я не в силах тебе помешать, но ты нарушаешь волю Всевышнего.

— Мне довольно часто придётся это делать, ребе, — Гурьев снова усмехнулся. — Ведь я собираюсь жить в этой стране.

— Мы все живём в этой стране. Но это не значит, что нужно или можно забыть о том, кто ты и зачем живёшь. Незачем рисковать своей долей в будущем мире.

— Я помню, ребе. Я всё помню. Ещё раз спасибо, ребе.

Маму похоронили на Востряковском кладбище, поставили на холмик дощечку с надписью на идиш и по-русски. Я их найду, подумал Гурьев. Я их обязательно найду. Я землю буду зубами грызть. Даже ценой доли в будущем мире.

вернуться

92

Ватикин — молитва на восходе солнца. Редко практикуется, особенно в диаспоре.

вернуться

93

Борух даян хаэмес — «Благословен Судия Истинный». Верующие евреи произносят эту фразу, услышав весть о кончине человека.

вернуться

94

Шивэ — ритуальный траур продолжительностью семь дней. Во время траура запрещается сидеть на высоких стульях, только на низеньких скамеечках или на полу.

вернуться

95

Ешиве-бохер — ученик религиозного училища.