Звонкое чудо - Арбат Юрий Андреевич - Страница 12

Федя-квас лисой и подластился: люблю, мол, святое искусство. А до той поры он только квас с похмелья любил, за то и прозвище получил.

Сдуру-то мы его и приняли. Что я тебе сейчас объясню, — уж потом открылось.

Немного времени спустя вызвал управляющий Ваню.

— Солидная, — говорит, — у тебя должность, Иван. Тебе бы верой-правдой служить хозяину, в ножки ему кланяться, что тебя, недоростыша, на такое место допустили, а ты с рабочими дружбу завел. Ну к чему это? Я ведь наслышан, о чем вы после своих репетиций пустословите.

Понимал Ваня, за что его Жук точит: рабочие между собой шушукались, что штрафами их донимают, а в хозяйской лавке втридорога дерут за харчи. Когда к делу пришлось, и Ваня свое слово добавил, — изобразил хозяйского сына. Это тоже фигура была, о ней сказать следует. Ездил молодой хозяин по заграницам и привозил оттуда разные образцы для фабрики. Добро бы еще хорошее что усмотрел в Парижах да Берлинах. А то такой шелухи натащит, что образцовые мастера диву даются. Что ни чашка с блюдцем, по-нашему парочка, то дешевка: золота много, в глаза сияние бьет, а ни мастерства, ни смысла. Наши бы на русский манер во сто раз занятнее расписали. Ну вот, насчет этого хозяйского сына и прошелся Ваня непочтительно и насмешливо: корчит-де из себя великого знатока, а видят все большой руки дурня. Артист, он и простые слова так представит, что, смеясь, бока надсадишь, а хозяйский сын важничал у всех на виду.

Но правду говорят: иной смех плачем оборачивается. Так и тут.

— Ты смотри, брось эту манеру, — пригрозил Жук. — Ишь что вздумал: пакости про молодого хозяина складывать?! Или невдомек, что придет время и сам он хозяином будет? Что с тобой станется? Бреди тогда куда глаза глядят, ни на одну фабрику тебя не возьмут!

Ваня кружка не бросил. Роль ему очень привлекательную дали: играть господина де Пурсоньяка в комедии французского автора Мольера. Однако язык он все же стал придерживать: мать его упросила, — боялась, как бы на старости лет с сумой под окна не пойти. А Федю-кваса после того случая рабочие выгнали из артистов-любителей, да еще «темную» пообещали устроить: не фискаль.

Знал Жук, что заменить Ваню на фабрике некем, и парня не донимал. Предупредил, мол, и ладно: умному намек, глупому палка. Но с наградными все же поприжал. К рождеству или пасхе всем смотрителям и мастерам шли наградные. А после того памятного разговора с Жуком Ване стала перепадать самая малость. Ну да он парень не жадный, — не к выгоде, а к радости жизни стремился.

Отменно сыграл Ванюшка своего Пурсоньяка. Таким дурошлепом изобразил французского барина, что все фабричные покатывались со смеху. Уж так все были довольны, когда сметливые помощники жениха отвадили Пурсоньяка от дома невесты и отбили всякую охоту жениться. Вокруг пальца обвели чванливого хвастуна.

С тех пор пошла у нас в народе поговорка. Коли неудобно кого-нибудь обзывать пустомелей или бахвалом, так давали намек:

— Эх ты, Пурсоньяк!

Кому непонятно — тот глазами моргает, а остальные в смех.

И вот, мало ли, много ли времени прошло, изволил пожаловать к нам из города на фабрику хозяйский сынок, тот самый, которого Ваня высмеивал.

Поселился он в доме у Жука, там одно крыло хозяйским называлось: кто из этой фамилии наезжал, всегда в главной храмине останавливался. Два ли, три ли дня отдыхал молодой хозяин, перед обедом ходил по поселку для моциона, аппетит нагуливал. Сам высокий, прямой, усищи — что приклеенные, — он в офицерах на Кавказе долго служил: не воевал, а так, при штабах околачивался.

На фабрику, конешно, захаживал. Жук его сопровождал. Так елозил, прислуживаясь, что глядеть тошно. Хозяин по фабрике ходит, выискивает, где непорядок, а где новинка какая.

— Это что? — спрашивает и на чашку кивает.

Жук тут же хватает клешней чашку и подает с поклоном.

А хозяйский сын этак в нос, по-французски, для форсу, понятно, бросает:

— Тре маль!

Я потом узнавал, означает это по-нашему: «Очень плохо».

Так он шел вдоль столов по живописной и тремалил направо и налево.

Ваня в ту пору возле дяди в печатном оказался.

Хозяйский сын и к ним проследовал, покрутил носом и высказался:

— Вот я в Париже видел чашки с цветами, так это тре жоли.

Это значит: очень здорово.

— Не вашим, — продолжает, — чета.

И этак свысока ручкой развел: понимай, дескать, — отношу свои слова не только к чашкам, что живописцы здесь расписывают, но и к тем, на которые граверный рисунок переводят. Одним словом, всех кругом замарал.

Молчат рабочие. Каждый обиду затаил.

А хозяин изгиляется:

— Я папашин фарфор, по правде сказать, дома не держу, хотя родитель недовольствие и высказывает. Знатоку зазорно брать первое попавшееся. Знаток ищет лучшее.

Это значит, захвасталась ворона своим сладким голосом.

И чтобы всех нас сразить в самой высшей степени, еще и так форсит:

— Дома у меня только исключительно французский фарфор.

Сделал он шаг, чтобы дальше идти, а Ванин дядя его и остановил. С прищуром глядит старик, хитро:

— Извините, а какой именно у вас французский фарфор?

Молодой хозяин повернулся к старику и свысока посматривает. А все сразу заметили: смутил его вопрос. Стал этот хвастун краснеть: у всей их фамилии такая манера, чуть слово не по нраву — и шея и лицо, как кумач.

Но, видно, хозяинок на этот раз решил рабочую хитрость барской спесью побороть. Свысока бросил:

— Что это значит: «какой?» Я же говорю: французский.

Дядя-то смекнул, что гость не больно разбирается в разных иностранных фабриках, и вот будто в простоте по-прежнему тихохонько поинтересовался:

— Я опять же прошу прощенья, все расслышал, что вы изволили сказать: у меня слух музыкальный. Только какой же именно французский фарфор вы имеете в виду? Одно дело старинный севр, а другое…

Тут старик печатник паузу, знак молчания, сделал, может, и преднамеренно, хотел выбрать, какую именно назвать из известных ему прославленных французских фабрик.

А Ваня тоже размышлял, только о другом: как бы этого хвастуна сразить и притом самому в беду не попасть. И надумал. Вспомнился ему глупый пустомеля-кавалер из пьесы, в которой недавно довелось играть, и как брякнет:

— А другое дело, — говорит, — Пурсоньяк.

Такая вдруг тишина и безгласность наступила, будто ангел с небес слетел и запросто сел у длинного стола на рабочее место. Пожалуй, даже испугался народ. Что же это парень делает?! Хозяйского сына глупым хвастуном называет?! Так ведь дерзкого мальчишку хозяин за ту обиду-то изничтожит. И ждут. С опаской ждут. Со страхом. И жалко всем парня.

А хозяйский сын за это время малость в себя пришел. Вернулась к нему обычная его спесь. Голову вскинул, к Ване обернулся, но посмотрел на него без внимания, вроде и не видя, и ответил:

— Конечно, Пурсоньяк. У меня отличный сервиз на двенадцать персон. Севр-то уже всем надоел.

Сделал шаг вперед и усмехнулся, а потом и хохотнул: вот-де как я отбрил мальчишку.

Он-то хохотнул, а вокруг как грохнут.

Молодой хозяин оглянулся и тоже засмеялся.

Рабочие хохочут все громче и громче. Этот смех, видно, не один год у фабричных ворот стоял, да и прорвался.

Хозяин заподозрил неладное, глянул на одного, на другого рабочего и заторопился к выходу.

Все решили: сейчас Жук расскажет и Ванюшке несдобровать. А Жук-то ни гугу. Не силен был в образовании, не знал, не ведал, может, и в самом деле есть за границей фарфор под именем французского шута горохового.

Вот Ванюшке и сошла с рук его дерзость.

С тех пор на фабрике у нас молодого хозяина так и именовали:

— Знаменитый Пурсоньяк.

А Ваню стали величать уважительно:

— Иван Иванович.

Жалкое желаньице

оть и есть такое поверье в народе, что малых ребят к рыбе приучать не следует, — хуже, мол, говорить станут, я считаю это бабушкиными сказками и своего Гену всегда с собой на рыбалку беру. А насчет разговорчивости нам жаловаться не приходится — у нас в семье никто за словом в карман не полезет.