Часослов - Рильке Райнер Мария - Страница 10

Тогда монах занес себя высоко,

как меч над головой заносит враг,

и ранил, ранил, резал как осока,

и рухнул, как подкошенный, в овраг.

Но старец не ответствовал никак.

Тогда монах содрал остатки платья

и пал, как ствол с ободранной корой.

И вот Он: вот! И вот Он, как дитяти,

сказал: Ты знаешь, Кто перед тобой?

Тот знал. И безмятежно, как в объятье,

он скрипкой лег у старца под скулой.

x x x

Нальется барбарис багряным светом,

и астры, старясь, слабо станут в ряд.

Кто на исходе лета не богат,

весь век прождет того, что было летом.

Кто ночью, не забывшись ни на миг,

прислушается к сердцу, где всечасно

то плач, то шепот слышится; то крик,

и тьма теней готовит сон ужасный,

в смятенье понимает: он старик.

Он будет жить, не ведая мечты,

и ложью все покажется ему;

и ты, о Боже. Тяжкий камень Ты,

и тяжким камнем тянешь Ты во тьму.

x x x

Не удивляйся. Мой, мое, моя

они всему на свете говорят.

Так ветер мог бы, рыская в ветвях,

сказать: мой сад.

Они глядят

на вещи и сжимают их в руках,

но те в руках не могут оставаться

и, вспыхнув, ярким пламенем сгорят.

Твердят "мое", как кто-нибудь назвал

"дружищем" князя в споре с мужиками,

отлично зная: князь не услыхал.

Твердят "мое" о городе и храме,

и это слово слаще всех похвал.

Твердят "мое", включают в обиход,

приобретают и суют в карман.

Какой-нибудь безвкусный шарлатан

и солнце так, пожалуй, обзовет.

Твердят они: мой дом, моя жена,

и отповедь как будто не слышна,

хотя жена, и дом, и все кругом

глухие стены, - можно только лбом,

приблизившись, о стены расшибиться.

Такой удел - найти и ошибиться

ждет только лучших. Ибо остальные

и не желают замечать стальные

преграды меж вещами и собой,

таящиеся в малости любой,

и нищеты своей не замечают,

хоть женщиной они не обладают

в такой же точно мере, как цветком.

О Господи, Ты с ними незнаком.

И даже тот, кто тлеет угольком

в Твоем дыханье и к Тебе влеком

всем сердцем, всей душой - забудь о нем.

И если кто-нибудь Тебя возьмет

в свою мольбу, в свою людскую дрожь:

вновь на восход

Ты, гость, уйдешь.

Удержит кто Тебя? Кому дано

владеть Тобой? Из наших рук бежишь.

Все слаще Ты становишься, вино,

но лишь Себе вовек принадлежишь.

x x x

Ночами я выкапываю клад,

который под землею спрятал Ты.

Все - нищета и немощь нищеты,

а красоты еще не видел взгляд.

Но путь к Тебе чудовищно далек.

Нехоженый, зарос густой травой.

А Ты один. Ты, Боже, одинок.

Никто не слышит дальний голос Твой.

И как я руки до крови сотру,

держу их, словно ветки, на ветру

и деревом врастаю в небосвод,

которое ветвями влагу пьет,

как будто Ты разлился надо мной,

все небо в нетерпении объемля,

но сызнова, расслышав зов земной,

с далеких звезд Ты падаешь на землю,

как нежный дождик раннею весной.

КНИГА ТРЕТЬЯ

О БЕДНОСТИ И СМЕРТИ

1903

x x x

Быть может, залегло рудою тело,

и в сердце гор по жилам я проник;

не знает глубина моя предела;

все близкое вокруг окаменело,

иссякла дальность, как родник.

Пока еще блуждает мысль несмело,

даруй мне скорбь, чтобы прозрел я в миг;

как мал я в темноте! Как Ты велик!

Дай длань Твою изведать мне всецело!

Вмести меня и весь мой вечный крик.

x x x

Утес неколебимый, неизменный,

необитаемый и безыменный,

увенчан снегом со звездою пленной,

струишь Ты вечный запах цикламена

(других благоуханий в мире нет).

Глашатай всех вершин, Ты минарет

(куда взойти не смеют муэдзины),

так значит я проник в Твои глубины,

в Твоем базальте скрылся, как металл?

Собой заполнил я Твои морщины,

своею твердью плоть мою Ты сжал.

А может быть, я страхом окружен?

Быть может, в страх, рожденный городами,

по горло я Тобою погружен?

Поведать бы правдивыми словами

о них, забывших разум и закон.

И вихрем Ты дохнешь сквозь глубь времен,

всю шелуху отвеивая вон.

Ты хочешь от меня правдивых слов,

и языком овладевают звуки,

рот открывается, как рана, в муке,

а по бокам, как две собаки, руки,

не откликающиеся на зов.

Я весь орудие Твоей науки.

x x x

Дай мне стеречь Твои просторы,

стоять и слушать камень Твой,

в Твоих морях наполнить взоры

необозримой пустотой;

вслед за рекою, над которой

замолкнет крик еще не скоро,

дай углубиться в гул ночной.

Пошли меня в Твои пустыни,

где ветер убыстряет бег,

где в монастырские твердыни

одет неживший человек;

там, не прельщаясь мнимым Римом,

к другим пристану пилигримам,

и мы дорогу изберем,

чтоб затеряться нам в незримом

вслед за слепым поводырем.

x x x

Господь! Большие города

обречены небесным карам.

Куда бежать перед пожаром?

Разрушенный одним ударом,

исчезнет город навсегда.

В подвалах жить все хуже, все трудней;

там с жертвенным скотом, с пугливым стадом,

схож Твой народ осанкою и взглядом.

Твоя земля живет и дышит рядом,

но позабыли бедные о ней.

Растут на подоконниках там дети

в одной и той же пасмурной тени.

Им невдомек, что все цветы на свете

взывают к ветру в солнечные дни,

в подвалах детям не до беготни.

Там девушку к неведомому тянет,

о детстве загрустив, она цветет...

Но тело вздрогнет, и мечты не станет,

должно закрыться тело в свой черед.

И материнство прячется в каморках,

где по ночам не затихает плач;

слабея, жизнь проходит на задворках

холодными годами неудач.

И женщины своей достигнут цели:

живут они, чтоб слечь потом во тьме

и умирать подолгу на постели,

как в богадельне или как в тюрьме.

x x x

Там люди, расцветая бледным цветом,

дивятся при смерти, как мир тяжел.

Порода их нежна по всем приметам,

но каждый в темноте перед рассветом

улыбку там бы судорогой счел.

Вещами закабалены давно,

они забыли все свои надежды,

и на глазах ветшают их одежды,

рукам их рано блекнуть суждено.

Толпа теснит и травит их упорно,

пощады слабым не дождаться там,

и только псы бездомные покорно

идут порой за ними по пятам.

Их плоть со всеми пытками знакома,

клянет их то и дело бой часов;

в привычном страхе ждут они приема,

слоняясь у больничных корпусов.

Там смерть. Не та, что ласкою влюбленной

чарует в детстве всех за годом год,

чужая, маленькая смерть их ждет,

а собственная - кислой и зеленой

останется, как недозрелый плод.

x x x

Господь! Всем смерть свою предуготовь,

чтобы в нее впадало естество,

чтоб смысл в ней был, чтоб в ней была любовь.

x x x

Мы только лепестки, мы кожура.

Созреть великой смерти в нас пора.

Смерть - плод и средоточие всего.

Во имя смерти девушка растет,

как дерево из лютни, стройным станом,

и жаждет юноша ее тенет,

и к женщинам подростки в страхе странном

льнут, им одним вверяя смутный гнет.

Во имя смерти вечное в желанном

исчезнувшем порою видел тот,

кто мир творил в порыве неустанном

вокруг плода, кто в сумраке туманном

застынув, таял, как весенний лед,

кто не жалел себя, свой плод питая,

душой и мозгом в чаянье страды,