Расколотое королевство (ЛП) - Эйтчесон Джеймс - Страница 15

Я провел рукой по поверхности камня. Холодный на ощупь, он был гладким, словно отшлифованный волнами неведомого моря. Но все же, исследуя его дальше, я нащупал небольшие выбоины и другие дефекты, а обойдя вокруг, заметил, что в нескольких дюймах над землей камень рассекает глубокая трещина, из которой, словно трупный гной, сочится зелень лишайника. Даже камень не может существовать вечно. Однажды дворцы и города римлян пали, как когда-нибудь падут и наши замки с их башнями и крепостными стенами и величественные каменные церкви, которые мы возводили на этой земле.

Все проходит в конечном счете, и нет на свете большей истины, чем эта. Через год с небольшим и мое время в Эрнфорде тоже близилось к завершению. Сегодня я должен был покинуть это место, где мне было так хорошо, и я не знал, вернусь ли сюда снова.

Дрожь пробежала по моему телу, но у меня не было времени жалеть себя. Плотнее завернувшись в плащ, я вернулся к своей лошади, чтобы отцепить привезенные с собой две седельные сумки — причину моего визита к камню. В них хранилось серебро и золото: часть досталась мне от валлийцев, которых мы преследовали за месяц до того, часть из других набегов, остальное — доходы от продажи зерна, рыбы и шерсти, проданных на рынке или проезжим торговцам. Общая его стоимость составляла несколько фунтов, не большой клад, но слишком значительная сумма, чтобы брать ее с собой. Если жители Уэльса нападут на мой дом после нашего ухода, я не собирался позволить им прибрать к рукам мое достояние. Поэтому мне не оставалось ничего другого, как похоронить свои деньги.

На небольшом расстоянии от стоячего камня кольцом лежали более мелкие валуны, они были разной формы и не выше моего колена, но все прочно укоренились вокруг центрального столба. Все, за исключением одного. Поменьше размером и более плоский, он был почти скрыт высокой травой. Я пошарил рукой у его основания, где как я знал, было углубление, позволяющее просунуть руку под камень. Собрав все силы, я смог приподнять его с мягкой земли и откатить в сторону, открывая полость внизу. Там уже лежал принесенный сюда несколько месяцев назад кожаный мешочек с монетами, парой позолоченных застежек для плаща и три серебряных кольца с языческими письменами, которые не смог разобрать даже священник, умевший читать почти на всех языках христианского мира. В дополнение к сокровищу я оставил в тайнике три сакса, старых английских клинка, взятых мною в прошлых сражениях, а так же один меч, которым уже перестал пользоваться. Добротно выкованный, он хорошо послужил мне во время предыдущей кампании, но теперь я обзавелся лучше сбалансированным быстрым клинком, который брал с собой на этот раз.

Прежде чем опустить под камень второй мешок, я зачерпнул из него горсть монет и наполнил свой кошель. Часть из них я собрался было вернуть обратно, но всегда лучше иметь небольшой избыток серебра, чем терпеть недостаток, никто не знает, когда оно может оказаться полезным. Потом я уложил валун на место, чтобы он лежал точно так же, как до моего прихода, полностью скрывая клад от постороннего взгляда.

Небо значительно посветлело, день быстро приближался, и мне нельзя было задерживаться. Скоро проснется весь Эрнфорд, а Роберт и его люди будут готовы выступить. Я вернулся к кобыле, распутал ей ноги и вскочил в седло.

— Вперед, — пробормотал я, пиная ее в бока, — Пора ехать.

На обочине проселочной дороги рядом с церковью меня встретил отец Эрхембальд. Он не выказал удивления моей ранней прогулкой, потому что знал о кладе, хотя был достаточно благоразумен, чтобы не спрашивать меня о его местонахождении.

— Он очнулся, — сказал священник, и я догадался, что он имеет в виду Эдду, — и спрашивал о вас. Он очень слаб и страдает от боли, но если вы хотите поговорить с ним перед отъездом, то это единственная возможность.

Отец Эрхембальд указал мне в сторону своего дома, где англичанин лежал в постели такой тихий и спокойный, что поначалу я подумал: священник ошибся. Наверное, Эдда услышал, как я вошел, потому что сразу приоткрыл единственный глаз. Сначала он смотрел на меня безучастно, как будто не мог уразуметь, кто я такой и зачем явился. То ли он просто устал и измучился, то ли был одурманен маковым настоем Эрхембальда. Но через несколько мгновений его взгляд принял осмысленное выражение и сосредоточился на моем лице.

— Милорд, — он приподнял одну руку с шерстяного одеяла, закрывающего его до подмышек, и протянул в мою сторону.

Я крепко сжал ее обеими ладонями и сел рядом с ним.

— Эдда, — ответил я, — рад видеть, что ты еще с нами.

— Я тоже, милорд. — Его голос был похож на тихое карканье. — Я тоже.

— Как ты себя чувствуешь?

— Лучше. — Он попытался улыбнуться, и я заметил, как блеснули между искусанных губ его желтые кривые зубы. — Дайте мне копье и щит, и я поеду с вами.

Его шутка застала меня врасплох, потому что Эдда редко шутил, если вообще шутил когда-нибудь. Я не знал, было ли это добрым признаком выздоровления, или, наоборот, означало, что он ранен не только в бок, но и в голову.

Я улыбнулся ему в ответ.

— Мы за тобой не угонимся.

Он издал странный звук, что-то среднее между ворчанием и смехом. Наш разговор отнимал у него много сил, мне не придется задержаться здесь надолго.

— Священник сказал, что вы уезжаете воевать с валлийцами, — прошептал он.

— Да, — ответил я, не зная, как много рассказал ему отец Эрхембальд.

Знал ли он, что мы собираемся присоединиться к армии ФитцОсборна, или думает, что мы будем преследовать тех, кто напал на него?

— Убейте за меня пару ублюдков, — сказал он. — Не давайте им пощады.

Его лицо исказилось от боли, и он закашлялся. Я помог ему сесть. На табурете у изголовья стояла деревянная чаша с вином, и я поднес ее к губам, помогая сделать глоток. Он кивнул, когда напился достаточно, а потом снова лег, натянув одеяло на свои дрожащие плечи и крепко сомкнув глаза.

— Никакой пощады, — ответил я. — Обещаю.

Но он уже спал, его грудь равномерно поднималась и опускалась. Я обернулся, услышав за спиной шорох, и увидел стоящего в дверях священника.

— Думаю, он проспит большую часть дня, — сказал он. — Вы хорошо сделали, что навестили его. Он несколько раз просыпался ночью, хотя все еще был не в себе.

Зрелище этого до недавних пор здорового и крепкого мужчины, который теперь лежал на узкой кровати, слабый и беспомощный как ребенок, заставило меня вздрогнуть. Если одна неглубокая рана могла свалить с ног такого здоровяка, как Эдда, то что же говорить о любом из нас?

— Он бормотал что-то во сне, — продолжал Эрхембальд, — одни и те же слова снова и снова. Сначала я не мог понять, что он говорит, но когда он повторил их несколько раз, я записал их все.

Он подошел к письменному столу у окна, на котором лежал лист пергамента с одной аккуратно выписанной черными чернилами строкой. Я поднялся на ноги, и он протянул его мне. Пергамент был сухой, как кость и потрескался по краям.

— По крайней мере я так услышал, хотя могу только догадываться, что он имел в виду.

Десяток слов. Они были мне незнакомы, хотя я уже видел нечто подобное раньше и предположил, что это написано по-английски.

— «Crung on walo wide; cwoman wold agas, swyite all fornom sec grofrawera…» — прочитал я вслух странное сочетание букв, пытаясь уяснить, что они могут означать на французском.

— «В битве полегли могучие воины, потом пришла чума, и смерть увела всех храбрых мужей…»[6] — сказал священник. — Это лучший перевод, на какой я оказался способен.

Я посмотрел сначала на него, потом на Эдду, лежащего на кровати без сознания.

— Не понимаю.

— Я тоже, — согласился Эрхембальд. — Сначала я подумал, что это могут быть последствия макового настоя, это снадобье странным образом действует на разум человека. Но когда он повторил эти слова несколько раз, я подумал, может быть, он пытается сообщить нам нечто важное?