Звонница (Повести и рассказы) - Дубровин Алексей Александрович - Страница 25

Фридрих сел на стоящий рядом с кроватью стул и взглянул в глаза русского друга:

— Ты выглядишь молодцом. Как ты живешь, Михаил, чем занимаешься?

— Письмо вот тебе сочиняю. От Марты получил известие о твоей кончине, видимо, поторопилась она с письмом, а может, запоздала. Давно нам пришла пора с тобой свидеться. Все хотел тебе сказать: в жизни сделано немало, в конце пути не стыдно смотреть в глаза людям. Ах, как хотелось мне обнять тебя, Фридрих! И вот мечта моя исполнилась. Мне слышался стук твоего сердца, и мое сердце билось в ответ. Хорошо, что семьи наши не оделись в скорбные одежды, оплакивая нас, молодых, в начале наших жизненных дорог. Скольких мы сделали счастливыми! Моя Нина и твоя Марта гордятся нами…

Стены комнаты, в которой стояла кровать, начали плавно раздвигаться. Два человека вышли из дома и двинулись в путь по широкому полю, уходящему куда-то за зеленый холм. Вокруг них раскинулось море безбрежного света, и идущим стало видно, как на этот холм поднимаются тысячи молодых солдат.

Мысли о Нине, оставшейся далеко, перебил гром, раскатившийся с неба.

— Фридрих, ты любишь майский гром? — улыбаясь, спросил спутника помолодевший Михаил.

— Конечно! В майскую грозу я всегда спешу на возвышенность близ фермы, — ответил Фридрих. — Оттуда особенно хорошо видно, как бушует над землей весна и жизнь.

Небо озарилось ярким всполохом, снова загрохотало.

В это самое мгновение лицо Громова осветила улыбка, грудь его встрепенулась и стихла с последним угасающим вздохом.

Пермь — Очёр 2009 г.

МОЛИТВА

Повесть

Предисловие

Мысли написать небольшое повествование о связи земного и небесного появились в моей голове вскоре после того, как услышал в небольшой уральской деревне рассказ о двух воистину святых людях, живших много лет назад.

Говорят, что время стирает все, кроме гениальных творений человечества, но разве всесильно оно при почитании главного подвига — человеколюбия? О чем услышал? В браке у крестьянина и крестьянки родилось одиннадцать детей. За широко распространенной в начале двадцатого века детской смертностью из одиннадцати их чад выжил и встал на ноги только один мальчишка. Вырос на радость отцу и матери.

Надо полагать, родители уже и о женитьбе сына задумывались, и о внуках, да началась империалистическая война. Сына отправили воевать с «германцем», а через некоторое время семье пришла скорбная весть о гибели солдата. «Зачем дальше жить?» — спрашивали перед иконой с ликом Творца отчаявшиеся от горя родители. Они молились денно и нощно, но горе не покидало их. Однажды в полночной мгле затрепетало пламя свечи. «Ваша забота еще понадобится детям», — было сказано молящимся. Муж переглядывался с немолодой женой: откуда им, детям, было взяться? Не минуло и пяти лет, как исполнилось предсказание, прозвучавшее с небес.

В годы великого голода, последовавшего сразу после Гражданской войны, жители той деревни вымирали целыми родами. Случилось так, что в одной из многодетных семей не стало родителей, а дети мал мала меньше выжили и оказались одни в пустом доме при конюшнях и загонах, где не осталось никакой скотины. Из всей оравы только старший мог к тому времени заработать себе на кусок хлеба. Остальные были обречены на голодную погибель.

Мать с отцом павшего солдата, оставшись на старости в одиночестве, взялись поднимать пятерых младших сирот и выходили их, уберегли от смерти. Звали приемных родителей Петром и Пелагеей. Ту историю поведал землякам младший брат Петра Лаврентий, сам хлебнувший немало горя, спасавший чужих людей в более поздние времена и сам чудом выживший. Как считал, молили сердцем за него перед Богородицей. А молитва сердцем — это молитва с любовью. И за старшего сына его — фронтовика — усердно молились с любовью. Так не порвались нити рода Бородиных на кровавых полях войны. «Да бывает ли так?» — спросит кто-то. Бывает…

Глава 1

Разорванное одиночество

Во дворе залаяла собака. В ворота постучали.

— Кого леший на ночь глядя принес? — заворчал Лаврентий. Он только что расправил кровать, затушил свечку и собрался почивать. Выглянул в окно: в темноте улицы маячил силуэт.

— Кто, куда? — приоткрыв створку, строго бросил Лаврентий в загустевшие потемки.

— Открывай, Лаврентий Петрович. Из сельсовета я, Митька, посыльным до тебя.

— Дык ты бы еще в полночь заявился, — продолжил ворчать хозяин, надевая штаны.

Вышел в ограду, вытащил засов из ворот и распахнул дверь. И правда, знакомый паренек стоял у входа, держал в руках бумажку.

— Возьмите записочку от председателя, — протараторил посыльный. Сунул в руку Лаврентию бумажку, и как не бывало Митьки.

Лаврентий вернулся в дом. Запалил свечу, принялся искать очки.

— Куды запропастились, окаянные?

Едва нашел рядом с образами на полке.

— Дык что там опять? — он поднес бумажку к самым глазам: «Ув. Лаврентий Петрович, примай утром на подселение с Ленинграда беженку с дочкой. Ночуют пока в сельсовете, чтобы тебя на эту ночь не притеснять. Поживут в твоем доме. Не к тебе одному люди завтрема подселятся. Т. И. Бурков».

— Вот, раскудри, дает Тимофей! — вырвалось от души. — Весь дом из одной избы состоит, и куда мне тех беженцев расположить? Баба с дочкой — с ума сойти!

Всю ночь Лаврентий переворачивался с боку на бок. Не спалось, дневные и вечерние заботы мешали голове успокоиться: «Легко сказать — „примай на подселение“. Где беженки спать станут, чем их кормить? Сам на картошке живу. Скотина давно сдана государству, коли все для фронта, все для победы. И нестарый еще — всего-то пятьдесят пять, а силы убывают с каждым днем. Голодно в деревне. Осень только началась, а в сусеках подворий пусто — ветер гуляет. Да, пожалуй, и ноги тут протянешь. В лес сушняка напилить давеча побоялся выйти, не хватит силенок до дома напиленное дотащить».

Звенящее безмолвие, словно невидимая паутина, повисло по стенам, раскинулось по округе вокруг дома, протянулось от самой земли до мерцавших в черной глубине неба звезд. Временами ухо чуяло шуршание сухого тополиного листа, сыпавшегося в порывах ветра на крышу. Изредка постанывала во дворе спящая собака. Другой вопрос подкрался: с чего налоги по фуражу сдавать? В огороде по августу вытянулись редкие стебли овса, и руки из-под серпа набрали с пяток жидких охапок. «Господи Иисусе, истинный Христос! Спаси и помилуй», — со вздохом вырывались слова, знакомые с детства. Нет, не с руки было принимать на подселение чужих. Как пить дать не приживутся они в доме и побегут через неделю-другую к Тимофею проситься на другой постой. Лаврентий поскреб в темноте бороду: «Аккурат через неделю и запросятся, не позднее».

Рассвело. Только вернулся Лаврентий от соседа Геннадия, как залаяла собака. У ворот дома, тяжело фыркая, остановилась лошадь. Лаврентий выглянул в окно. С телеги на поблескивающую росой траву спрыгивала девочка лет десяти-двенадцати, и следом слезала, похоже, ее мать, женщина лет сорока.

Хозяин тяжело вздохнул: прибыли! — и направился на улицу.

— Здравствуйте. Принимайте гостей, — прозвучал грустный женский голос. — Вас, как я знаю, уже оповестили.

Лаврентий кивнул. Гостьи сняли с телеги по небольшому баулу и встали, не зная, что делать дальше. На сырой пожухлой траве отпечатались темные следы от подошв обуви и прямые полоски от тележных колес.

«О чем же разговор начать?» — охватило Лаврентия легкое волнение. Пригладив небольшую русую бородку с редкими нитями седины, представился беженке и ее дочери:

— Будем знакомы, Лаврентий Петрович Бородин. Для вас, женщина, можно Лаврентием меня звать, а для тебя, стрекоза, — дядей Лаврентием.

— Надежда Алексеевна Бринькова, — сказала в ответ гостья. — А это Лиза, моя дочь.

Девочка кивнула головой в бантиках и оглянулась на уходившую лошадь, словно прощалась с ней. «Странно, — подумал про себя Лаврентий, — что мать, что дочь с одинаковыми морщинками на лбу, щеках и похожи, будто одна другой сестрой приходится. Видно, тяжело им дались последние месяцы».