Лемминг Белого Склона (СИ) - Альварсон Хаген - Страница 29

Сульдар Товарсон заметил эти перемигивания:

— Ты не самый безрукий работник, Хаген, но я тебе выбью оба глаза, если…

— Ну так выбей, — улыбнулся внук короля, горько глядя на Сульдара.

Тот хотел было приложить наглеца, но что-то сдержало его руку. Холод ледника, одиноко плывущего в бескрайнем море по воле течений, что сверкнул во взоре изгнанника, или, быть может, беспомощная кривизна улыбки, или безумная тоска в голосе — как знать? Удивился вдовый рыбак, увидев на молодом лице такие усталые глаза, и лишь вздохнул:

— Ну, ты меня понял.

Хаген молча кивнул. Понял, мол, чего ж не понять?

Время шло, Сульдар хвалил сноровистого помощника Дагу, а тот — самому Буссе, у Хагена появилось свободное время — то дожди зарядили, то прохудилась «Щепка», то нужна была помощь на берегу, а то Даг просто по доброте сердечной давал работникам день-два отлежаться. Появились и приятели: Бранд Свистодуй, парень зим двадцати, работавший на подхвате, по вечерам он, если было не лень, развлекал народ игрой на вистле; Вальд, сын Торвальда кузнеца, которому милее было бить из лука морскую птицу и редких тюленей, чем молотом по наковальне в отцовской кузне; быстроногий Кар, которого Буссе держали при себе для разных поручений; дюжий темноволосый Бор, что тоже поглядывал на Альвёр, и говорили, что там дело не закончилось перемигиваниями; мастеровитый плотник Оспак, ученик Дага; Вади, сын Винги Лыко, которому Буссе подарил свободу в тот же день, когда сам Винги выплатил за себя положенные сто марок…

Молодёжь по вечерам собиралась в Боклунде, буковой роще, где днём пасли свиней, чтобы и самим посвинячить после тяжёлого трудового дня. Говорили, то была священная роща, сердце некогда обширного леса, и раньше там совершали жертвоприношения, а до того под сводами крон обитали хульдеры из белых альвов. Так или нет, а деревьев там не рубили. Только жгли по вечерам хворост, пили бодрящий отвар из толчёных буковых орешков и хозяйское пиво, пели песни, плясали и всячески веселились, у кого были силы. Когда прогорал костёр, гуляки возвращались на хутор, но совы и куницы были весьма недовольны подозрительным шуршанием и стонами в кустах.

Жизнь вроде бы налаживалась. И начинала тяготить Хагена. Рыбачьи снасти, рыбья требуха, знакомые прибрежные камни, красно-коричневые от мха и лишайников, примелькавшиеся лица, вечерние посиделки, незатейливые беседы с Альвёр, ожидание осени с нетерпением и страхом. Что дальше? Вот сорок марок на руках, вот примерно столько же, отложенные с прошлого года, вот походная торба с нехитрыми пожитками, да руки-ноги, да целый мир впереди. Куда бы податься? Где найти судьбу?

Возвращаться в Хвитафьёльд хотелось меньше всего. Это казалось самым разумным, и потому — наиболее противным: ни богатства, ни славы. Скучно! Что бы ждало его там, где он провёл детские годы? Ну, дали бы ему двор в Сольвиндале или в Овечьей Долине. Ну, завёл бы хозяйство, мастерскую там какую-нибудь. И обрастал бы мхом, один среди двергов, соплеменников отца, но не матери. Никогда не чувствовал Хёгни себя чужим в племени подземных коротышек, но Хаген знал — он чужой. Что бы ждало его, краткоживущего, рядом с теми, кто живёт многие сотни зим? Можно было бы осесть в Гламмвикене и ходить на «Скегле» или на каком другом судне, получая по двести марок за поездку, но и эта мысль казалась мелкой и мелочной. Юное сердце желало неведомого, билось быстрее, когда пред взором представали широкие полосатые паруса и гордые драконьи главы на носах ладей викингов.

Викинг! Этим словом чаще ругались, чем хвалились, ну так и что? Руки у викинга по локоть в крови, своей и чужой — ну так и что? Всюду незваный гость, нигде нет у него ни логова, ни гнезда, не спит он дважды под одной кровлей — так что же с того? Но когда викинг умирает — о нём поют песни, люди долго судят о его деяниях, спорят, хулят и хвалят, и слова славы громоздятся выше любого кургана, и жизнь его длится, выбитая древними рунами на памятном камне край дороги…

Хаген отчаянно желал вырастить свою судьбу. И прекрасно понимал, что ни в Белых Горах, ни на хуторе Сельхоф это зерно не даст могучих всходов.

И только далёкий стольный Хлордвик манил его дымом сотен очагов.

Однажды Хаген спросил Дага Стигсона:

— Скажи-ка, Даг мастер, ты ведь не только умелый корабел, но, кажется, и мореход? Как получилось, что ты теперь сидишь тут, чинишь лодки и водишь торговый кнорр?

— Вместо чего? — хмуро прервал Даг. — Вместо того, чтобы бороздить равнину китов на борту двадцативёсельного драккара во главе ватаги викингов? Одно время так и было, — старый мастер презрительно сплюнул под ноги, — всё было у сына Стига Тесло: золото, слава, почёт, оружие, добрая одежда, любимая женщина и трое детей. Спроси меня, Хаген, где теперь это всё? Пошло по ветру, с дымом, и месть не принесла облегчения… Морская вода, кровь и слёзы — кругом одна соль. Тошнит. Уж лучше — от морской воды. Потому и подался к Буссе.

Хагену неловко было продолжать тот разговор, но коль начал…

— А где вы собирались для набегов и зимовок?

— Ведомо где, — пожал плечами Даг, — где придётся. То на островах, то во фьордах. Есть такое место, гора Фленнскалленберг в заливе Гравик, там чаще всего зимуют. Оттуда же выходят на лебединую дорогу. Туда многие приходят в поисках лучшей доли, но не всякого примут. — Помолчал и добавил: — Это тебе на всякий случай.

Хаген ничего не сказал, только низко поклонился. Теперь он знал, куда направится по осени, где найдёт почву, чтобы посадить зерно судьбы, где, быть может, обретёт стаю и вожака, и, как знать, однажды вернётся в эти воды, чтобы отомстить Карлу сыну Финнгуса.

Правда, доля Дага Стигсона его несколько опечалила, но Даг вряд ли посвятил себя такому божеству, как Эрлинг. Тому, кто зрел в глаза Отца Павших, нет нужды ценить жизнь. Ни чужую, ни свою. Хаген твёрдо полагал в те годы, что готов ко всему.

Однажды Вальд, сын кузнеца, отпросился поохотиться на тюленей — отец отпустил, благо, работы было немного. С ним на лодке отправились ещё семеро парней, а Хаген не отправился, потому что как раз был на рыбном промысле. Но тут навалились на Торвальда кузнеца дела: то с мерина-тяжеловоза подкова слетела, то оказалось, что петли на дверях вконец проржавели, то понадобились новые ободья на бочки да вёдра, то лопнули сразу три топора. Да Буссе потребовал наделать полсотни больших гвоздей и сотню малых — кто знает, зачем? Хозяин сказал, работник — засучи рукава. Потому после обеда Хагена отправили в кузню Торвальду на подмогу, пока Вальд не вернётся. Хаген не возражал, тем более, что Торвальд в награду выправил ему из сточенного ножа бритву — парня раздражал пушок на щеках и подбородке, который, уж конечно, не походил на густую бороду героя и не добавил бы ему благосклонности Альвёр.

Из-за неё-то, из-за липы червонного злата, Хаген третьего дня подрался с Бором. Собственно, не столько из-за самой девушке, сколько по вине самого Бора, у которого с Альвёр что-то разладилось. Они всегда сидели втроём: Альвёр и двое поклонников, добивавшихся её взаимности. Говорили, что Бор уже водил Альвёр в орешник за буковой рощей, это было несколько обидно для Хагена, но ни выпытывать, ни следить за ними внук конунгов не имел ни малейшего желания. Ладно, так уж сталось, и нет беды, коли дева отдалась в кустах другому! Зато с ней весело, и на неё приятно смотреть. Но Бор был другого мнения и настрого запретил Хагену вообще к ней приближаться.

— Пусть Альвёр сама мне это скажет, — невозмутимо ответил Хаген, — и тогда я не повернусь даже в её сторону, можешь быть уверен. Но ты-то кто, чтобы мне указывать?

— Я тут работаю третий год! — взъерепенился Бор. — Я тебя, говнорожий, об стенку размажу!

— Да что ты говоришь, — осклабился Хаген — и получил в ухо.

И началось. И было похоже на конские бои: тупо, яростно и напролом. И закончилось синяками, ссадинами, выбитыми зубами и разбитыми носами. Бор был сильный, а Хаген — стойкий, и обоим было не занимать упрямства. О, как же Альвёр собою гордилась!