Волки и вепри (СИ) - Альварсон Хаген - Страница 20

— Нет, у вас точно морды треснут, — со смехом покачал головой Арнульф.

— А кстати, — Хаген не сдержал зевок, быстро сделал вид, что приложился к чарке, потёр переносицу, — что это за гости, ради которых ты приоделся?

— Ведомо кто, — насмешливо бросил Арнульф. — Рагнвальд Жестокий и Унферт Алмарец. Их ко мне прислал Орм Белый. Видать, прийти самолично счёл ниже своего достоинства.

И, глядя на удивлённые лица викингов, пояснил:

— Я тоже не сидел, сложив крылья. Получил вашу весточку, прикинул клюв к ветру и предпринял кое-какие меры. Так что, коли всё сложится удачно, с нами на китовую тропу отправится не меньше пятисот бойцов на десяти судах. Но, — добавил Седой, — никак не больше тысячи.

— Мать моя хекса, — пробормотал Бьярки сквозь дрёму.

Арнульф Иварсон жил на Эйковом Дворе, у самого подножья горы Фленнскалленберг. Собственно, не на самом дворе, не за оградой хутора, а рядышком: там стоял какой-то сарай, Арнульф же купил его, приказал снести и построить крепкую тёплую хижину. С очагом, новомодной печной трубой, застеклёнными окнами, отхожим местом за перегородкой, чтобы и не пахло, и зад зимой не морозить, — короче говоря, со всем, чем положено. На деньги, которые остались у него после похода на Эрсей, он мог бы купить весь хутор, но Эйк Эйкинг и кьяру Керима не продал бы свой двор, да и сарай у ограды уступил неохотно.

Рассчитывал, что старик скоро отправится к предкам, а замечательное жильё присовокупится к имуществу рода Эйкингов. Тем более, что под старым дубом подрастают дубки молодые, скоро обзаведутся своими липами льна — новый домишко не помешает.

На Эйковом Дворе, как и на всяком большом хуторе, было полно народу. Родичи-одальманы, домочадцы, хусманы, рабы, вольноотпущенники, ближняя и дальняя родня, всякие гости — короче, всё как у людей. Днём спорилась работа, вечерами кипели гулянки. Стар был Арнульф — бегать за грудастыми куропатками в святую рощицу на склоне горы, работать даже не пытался: мало что умел делать из того, что потребно в хозяйстве, да и гордость викинга не позволяла; а ещё не было нужды. Вовсе. Морской король жил не подаянием, а всходами ратных трудов, золотым и серебряным зерном, политым кровью. Говорили, у него в сундуках больше монет, чем листьев на старом дубе, росшем посреди усадьбы, но проверить никто не осмелился.

Ну, просто на старом дубе слишком много листьев.

Арнульф ничего особого не делал: пил, особенно со старым Гримом Тесаком, иногда выбирался в лес или на море, часто бывал в Скёлльгарде, беседуя с разными людьми да наставляя юных гравикингов. Порою на праздники на Эйковом Дворе собирались жители окрестных селений, нарочно чтобы послушать старого моряка. Тогда Седой облачался в лучшие одежды, брал в руки хозяйскую арфу и погружался в пучины памяти, перебирая струны пальцами, более привычными к мечу и веслу. Голос его то лился могучим потоком, полным ветра, гнева и полосатых парусов, то кипел пенным жерлом бури, то дрожал от ярости и боли по павшим соратникам, но — ни разу не слышали от него старческого дребезжания ржавых кольчуг и сношенным подков. Арнульф низал слова на струны, пел ли песни, говорил ли висы или просто рассказывал сагу, сплетая пряди кровавых лет и беспокойных зим в бесконечную историю — арфа в его руках оживала чудо-птицей, завораживая слушателей.

А сам старик вспоминал своих людей, Фрости Сказителя да Гильса Голос Альвов, и сокрушался втихомолку, и горько насмехался над своими жалкими потугами. Каждую песню надо петь так, чтобы замирали сердца; каждую сагу надо рассказывать так, как она случилась; а он, Арнульф сэконунг, не мог положиться ни на свою память, ни тем паче — на пальцы да на голос.

И тогда он вспоминал своих волчат, а чаще других — Хагена Лемминга. Мелкого живучего засранца, который удержал его, старого викинга, три лишних зимы на дороге чайки. Сына короля двергов и королевны вестафритов, юного скальда, знатока рун и неплохого рассказчика. С которым он распрощался четыре года назад.

А вместе с ним — и с лебединой дорогой, с холодным курганом славы.

С Морем.

Именно Хаген убедил тогда Седого Орла остаться во главе ватаги ещё на некоторое время. К немалому зубовному скрежету Орма Белого. По весне драккар «Аургельмир» вышел из Равенсфьорда, словно змей из пещеры, и разинул пасть на весь этот мир. Три года братья ходили под началом Арнульфа, на запад и на восток, и всюду холодный ветер студил братьям спины, а суровые и насмешливые боги Севера посылали то удачи, то невзгоды. Младшие викинги многому научились, из бестолковых щенят превратились в зубастых волков с ледяными глазами, а старшие просто позабавились на славу и разжились добром. Однако ветра продували насквозь тощего Иварсона, оставляя на рёбрах иней, в пояснице — ломоту, а в груди — кашель. О, давно уже разменял Арнульф сэконунг седьмой десяток зим! И так получилось, что на четвёртый год он никуда не отправился, а продолжил те речи, что начал ещё в Равенсфьорде.

И тут уж никто перечить не посмел!

Тогда же разделилась и стая Седого. Корабль отошёл Орму Белому: тот нашёл, чем за него заплатить, а Хродгар, юный вождь, конечно, не нашёл. Да и не отдал бы ему Арнульф ладьи: не дорос ещё, водить пенными полями резной дракон, и вепри битвы за тобой не пойдут, будь ты сто раз Тур и двести раз — Убийца Полутролля. Пошли за Ормом — всей ватагой.

Ну, почти всей.

Никого не удивило, что Хродгар отказался служить новому хёвдингу. Никого не удивило, что Хаген, Торкель, Бьярки и Лейф присягнули не Орму, а своему бритоголовому сверстнику. Но многие дались диву, когда Крак сын Траусти, неизменный кормчий Арнульфа, переложил свои пожитки на борт «Старухи» да отвязал её от «Аургельмира» со словами:

— Мы не уживёмся с тобой, Орм Эриксон. Сам знаешь.

— Ну, теперь знаю, — безразлично пожал плечами Орм, хотя было видно, что ему жаль терять такого умелого стернмана.

Присягать на верность Хродгару Крак не стал, однако служил кормщиком под его началом, хотя бы и на своём судне. К обоюдной выгоде.

Но трижды было достойно изумления, что Хравен сейдман, сын Уве Рыжего, великий колдун, прозванный Хильдеброг — Боевое Знамя, — также отказался служить Орму Белому. Сказал, что, мол, раз уж ворона от змея улетела, то и ворону пора бы. Впрочем, Орм был наслышан о дерзких речах, которые Хравен бросил в лицо его высокородному дядюшке Сигурду, а потому мало его отговаривал. Тем более, что сам Белый был обязан чародею жизнью, а такие долги редко радуют властолюбцев, и немного счастья каждый день видеть живое напоминание о долге.

Ватага Хродгара сына Хрейдмара — всего семь человек, не считая Торкелевой псины — ходила в походы на скейде «Старуха», обычно — под началом какого-либо из уважаемых морских вождей, а порою — сами по себе. Никогда не клялись в верности никому, кроме друг друга, но всегда верно служили нанимателю, не покидая поля боя до срока и не бросаясь первым делом грабить да насиловать, хотя скаредного Лейфа часто трудно было удержать от первого, а Торкеля и Бьярки — от второго. Потом просаживали всё до последнего эйрира в Гравике или где получалось остановиться на зиму, а по весне снова искали счастья на дороге чайки. Иногда торговали, иногда проворачивали разные дела на свои страх и удачу. Вроде того, что вытворили в Гримсале, хотя там было, пожалуй, сложнее всего. Но ведь и кусок там выгрызли не скудный!

Иное дело, что сей кусок было решено пустить в оборот. Им было по двадцать два — двадцать три года, Крак, Лейф и Хравен — и того старше, а они, сами по себе, ничего не сделали, не достигли, не поймали достойной дичи. Мужи неизвестные. Хродгар часто приговаривал, что, мол, в нашем-то возрасте Свен Ингмарсон уже вовсю бил врагов в Ронадале, а Рунольф Рагнарсон шёл на Керим! При этом юный вождь так яростно дёргал себя за чуб, что грозил его оторвать. Торкель мрачно шутил, что, мол, дёрни в другом месте — разом утихнешь, но и сам скрежетал зубами: в двадцать лет его брат, Торольф Храбрый, уже был хёвдингом и водил драккар, и люди считали за честь служить ему. То, что Гиссур Кишка потом плюнул на эту честь, а борода Асбьёрна, убийцы Торольфа, украшала плащ Волчонка, не слишком унимало грызоту в груди. Но куда больше терзался Хаген, и в какой-то миг ему стало невмоготу делать вид, что всё хорошо. Он дурел от безделья да от мелочных делишек. Дымил трубкой, как знаменитый вулкан Геккель на острове Геккельсей, мрачно ходил туда-сюда, не говоря ни слова, кроме тех, что не приняты в благородных домах, едва не бился головой о стены — и всё время что-то писал да чертил, листал какие-то книги, карты, ворошил свои заметки, лихорадочно сверкая глазами. Братья начали беспокоиться, но Хравен лишь покачал головой, загадочно улыбаясь: