Волки и вепри (СИ) - Альварсон Хаген - Страница 48

— Время, — Хаген поглядел на запад, провожая взглядом воспалённое светило, — ночью можно будет покинуть Маг Курои. Не думаю, что нас будут преследовать в потёмках.

— Да и Найси наверняка подоспеет, — сказал Альм Вещий.

— А когда ж мы успеем незаметно всё обстряпать? — удивился Эрлюг.

— Уже, Хроальдсон, — вымученно улыбнулся Хаген, — уже, добрые мои братья…

Действительно, уцелевшие ополченцы ловили коней, ладили, как могли, повозки, нагружали кузова горючим. Кернах расхаживал по полю и хрипло каркал, распоряжаясь.

— Сукин ты сын! — не без гордости воскликнул Арнульф, прикрывая ладонью утомлённые глаза. — Скотину тебе не жалко, живодёр?

— Жалко, — честно признался Хаген, — а только волков да вепрей, братьев моих, не хочу больше терять. Во всяком случае — не сегодня.

Так и сделали. Сомкнули скельдборг, отражая вылазки эринов, перестреливались с теми артами, кого не перебили щитовые девы, пока не подвели колесницы. Высекли огонь, разожгли факела. Кернах сказал:

— Жаль, ни смолы, ни масла. Долго будет разгораться!

— Не надо ни масла, ни смолы, — заверил Халльдор Виндсвалль, принимая факел. — Разойдись!

— А они не… того? — осторожно спросил Арнульф. — Не ответят своими чарами?

— Нам можно, ибо нас меньше, — сказал Олаф Падающий Молот, — и, кроме того, сегодняшний попутный ветер для стрелков — это не случайность и даже не благословение богов.

— Тогда, может, и ты чем удивишь? — спросил Арнульф.

— Ты слышал, — развёл руками ученик Видрира Синего, — мне, как и твоему чародею Хравену, запретили использовать умения в полную силу, а полумеры в таких делах я не знаю. Впрочем, мне действительно найдётся чем вас сегодня удивить, — нехорошо улыбаясь, закончил Олаф.

Халльдор же прочитал заклятие, и за конскими спинами загудело пламя. Не нужно было ни поводьев, ни стрекал, чтобы подгонять лошадей: жар и ужас направили их. Истошное ржание резало слух и сердце, когда горящие двуколки рушились на строй эринов, словно сорвавшиеся с неба звёзды. Вскоре запахло и горелой шерстью. Хаген стиснул зубы, не отрываясь глядя на очередную свою выдумку. Не болело сердце, когда пришлось убить ребёнка на глазах у матери. Не болело, когда пришлось вонзить нож в грудь соратнику ради незнакомой девчонки. Не болело — ну, не слишком болело, — когда вынимал глаз старому выкресту из друидов да провожал его по склону холма. Но трудно было без содрогания смотреть на бешенство обгорелых лошадей. И на людей, гибнущих под их копытами. «Так и с моей Сметанкой может случиться», — внезапно подумал Хаген. И — ужаснулся своей готовности привязать к белоснежной гриве пылающую головню. Коль нужда заставит.

— Воистину, ты двужильный, — негромко заметил Хравен, усмехаясь, — у тебя ещё остались силы о чём-то печалится, как я погляжу.

— А ты, между прочим, мог бы тоже чего-нибудь придумать, — зло выпалил Хаген, глядя в чёрную пропасть глаз колдуна. — Стоишь тут, как хрен корявый. Тряпкой машешь. Занятие, достойное многознающего мужа, ученика Чёрной Школы! Давай уже, призови своего повелителя, Кромахи, о котором я столько наслышан!

— Ты, Хаген, муж неразумный и к тому же настоящий доблодятел, — отвернулся Хравен. — Кабы знала проклятая птица, о чём говорит! Поверь, тебе бы лучше никогда — слышишь, ты, недомерок, — НИКОГДА не сталкиваться с Тем, Кого зовут Кромахи. Никогда больше не произноси этого имени, особенно — при мне. Не к добру.

Подивился Хаген, ибо ещё никогда не видел Увесона таким — разгневанным? смущённым? — нет, невыразимо печальным, словно одинокий ворон на облетевшем древе. Не знал, что и молвить. Слова — даже короткое «прости» — казались жухлой листвой. А колдун добавил:

— Я не знаю, ради кого, ради чего я стал бы звать Кромахи. Тем более, что я ему сильно задолжал. И он может потребовать вернуть долги. В любой миг. Так что… о, гляди-ка!

Горящие повозки и безумные лошади наделали-таки переполоху. То тут, то там на людях загорались одежды. Мало кто думал держать строй — тут бы пламя погасить да прибить наконец ошалевшую скотину! А серпы да крючья на колесницах делали своё дело…

А потом Олаф Падающий Молот всех удивил. Все знали, что он — берсерк, как и Бьярки, но мало кто видел его в священном безумии. Не пристало ученику чародея, за которым, как говорили, греется место в Золотом Совете, рвать на себе рубаху в упоении боя да пену на бороду пускать! А вот пришла нужда — и Олаф снял доспехи, стащил сорочку, стал на колени, положил перед собой молот и ткнулся лбом в землю… И — не человек поднял глаза на небо, но древний, страшный зверь, очнувшийся ото сна, восставший из тех далёких времён, когда предки северян только пришли в Страну Заливов вслед за отступающим ледником. Чудовище века не асов и ванов, но турсов и йотунов, чудовище из-за края мира, из мрачного Утгарда, смотрело на небо — и не могло его узнать.

Тот, кто минуту назад звался Олафом и был сведущ в разных ремёслах и тайнах, а ныне забыл и своё имя, и имена друзей, и наставников, и близких, и врагов, — поднялся, перехватил поудобнее молот и неторопливо направился в стан врага. Северяне в могильной тишине смотрели ему вслед.

— Я до последнего надеялся, что до этого не дойдёт, — признался Франмар Беркут.

— Отчего так? — слегка удивился Арнульф. — Вон у меня Бьярки…

— Медвежонок лопоухий твой Бьярки, — досадливо сплюнул Франмар. — Гляди, Седой, сейчас всё поймёшь.

И, воистину — безумие Бьярки Эйнарсона было воплями избалованного дитяти по сравнению с тем, что устроил Олаф. Небесный Утёс в его руках мерно вздымался и падал, чёрный от крови и налипшего мяса. Черепа лопались, как гнилые репы. Щиты, мнившиеся несокрушимыми, разлетались вдребезги. Мечи и копья тупились о широкую грудь. Даже дубинки, даром что деревянные и потому — опасные для берсерка, отскакивали от плеч и боков чудовища. Хвалёные бойцовые псы, которыми славилась Зелёная Страна, и те разбегались прочь, скуля и поджав хвосты. А берсерк в леденящем безмолвии копошился в размозженных черепах, выуживал мозги, беззастенчиво совал в рот, чавкал, запрокинув голову к чужому небу, и кровь обильно струилась по длинным светлым волосам…

— Меня сейчас стошнит, — предупредил Торкель. Его лицо отливало зеленью.

— Ты ж не ел ничего, дурила, — усмехнулся Хаген невесело.

— А, ну да, — почесал в затылке Волчонок, — забыл.

— Коли предложат мозгов говяжьих с горошком, — проговорил Лейф, — я, верно, откажусь.

— !!! — сказал Торкель и принялся блевать. Ко всеобщему смеху.

Арнульф же заявил:

— Думается мне, самое время его поддержать! Ибо неведомо, как долго он… ну, вы поняли.

— А как же — отойти, мол, пока время есть? — напомнил Унферт Алмарец.

— А я передумал, — рассмеялся старик. — Тебе надо, ты и отойди.

— Таким позором себя не покрою, — возразил Унферт угрюмо. — Веди, Седой!

И Седой повёл. Схватил копьё и с криком «ЗА МНОЙ!!!» поскакал в охваченный ужасом стан неприятеля. Как раз тогда вышел вперёд Феарвалл, конунг артов, натянул тетиву длинного тисового лука, наложил стрелу с обсидиановым наконечником и спустил в берсерка, выкрикивая заклятие. Вздыбилась земля, полетели во все стороны осколки камня, рухнуло навзничь белое чудище. Ободранная шкура висела лохмотьями. Феарвалл достал вторую стрелу — добить добычу, но Арнульф на скаку метнул в него копьё. Князь артов пал, к печали своих людей. А северяне врубились в смятённые ряды эринов, из последних сил круша всё живое. Старец гарцевал на гнедом, и меч Альдрег в его руке крутился мельницей смерти, уравнивая «никогда» и «навсегда». Седой прорубал себе дорогу в вечность.

Следовало, впрочем, отдать должное и Кетаху Ан-Клайду. То был высокий и статный муж немногим старше сорока зим. Медово-жёлтые волосы он носил по южной моде до плеч, правильное лицо украшали пышные усы и короткая бородка, а также шрамы. Алый плащ с золотым шитьём, пыльный и помятый, пламенел закатом на его плечах, а голос вселял надежду в сердца эринов. Несмотря на перевязанную голову и кровь из-под повязки, Кетах сын Морна твёрдо стоял на ногах, отдавал приказы и смело ввязывался в гущу сражения. Южане перестроились, мечники и копейщики снова скрылись за рядами щитоносцев, а викингам осталось колотиться секирами в запертые врата.