Волки и вепри (СИ) - Альварсон Хаген - Страница 60

60

— Вот ублюдок, — процедил Хаген.

— Кто это такой? — шепнул Даг Полмарки.

— Богвард Бледный Паук, — проворчал Торкель. — Раньше ходил в советниках у Хакона, потом куда-то исчез. Я слыхал, он сдох.

— Ну, стало быть, воскрес, — бросил Сигбьёрн, проходя мимо. — Гляди, Хаген, дерьмо в проруби завертелось.

— Вижу.

Хирдманы Радорма рассредоточились, явно не выпуская викингов из виду. Копья и топоры у них, разумеется, не были зачехлены, да и Богвард Паук не спешил завязать фридбанд на ножнах своего меча. Кальдвег, Холодный Путь, звался тот меч, и не напрасно. Хаген подозвал Бьярки:

— Будь готов.

— Всегда, — без тени улыбки отозвался берсерк.

Тогда же открылись двери святилища — оно было слишком тесным, чтобы все могли любоваться обрядом, и потому венчание решили провести снаружи, под сенью кряжистого бука. Там поставили небольшой алтарь, покрыли его скатертью, а сверху положили золотую чашу, золотое же кольцо и вощёную буковую дощечку с костяным писалом. Затем к народу вышел местный жрец, хозяин Вархофа, Идмунд годи — благообразный плешивый человечек, бородатый и упитанный, в свободных белых одеждах. Чуть позади держалась невысокая женщина с покрытым вуалью лицом, увешанная оберегами. Люди почтительно кланялись ей. Поклонились и викинги. Она словно не заметила. Словно её здесь не было.

— Кто это? — спросил Хаген Лейфа. Тот пожал плечами. Вальдер же сказал:

— Ты видишь жену в зелёных и жёлтых одеждах, богато убранную, с высоким головным убором, расшитым жемчугом, и покрывалом на лице? На груди — берестяное ожерелье? Так ли?

— Точно так, — ответил Хаген, не удивляясь.

— Это варсмарка, — грустно улыбнулся слепец, — «отмеченная богиней Вар». Это не жрица, это сама богиня. Таких девчонок обычно выбирают из местных дурочек. У неё нет имени, нет близких и родичей, нет ничего человеческого. Она — ходячий идол.

— Это очень любопытный обычай, — ровно отметил Хаген.

И обернулся.

Люди приветствовали поезд невесты.

Жених приехал первым. С многочисленными родичами и пышной свитой. Высокий, белокурый, хорошо сложенный. Пригож с лица. Разодет во всё белое. Пальцы унизаны перстнями, на шее — золотой хальсбанд. Милые ямочки на выбритых щеках. Волосы уложены в длинный конский хвост. Кьяртан поморщился. Конечно, где было Бобру тягаться с таким красавчиком да щёголем? Но — как же Альвдис могла желать этого расфуфыренного женовидного придурка в мужья? Зависть и презрение боролись в сердце юноши, и дорого стоило ему сохранять спокойствие, не броситься на Лафи, не сломать ему шею, как нарядной куколке.

Рядом присел Слагфид Охотник, поправил шапку. Заметил тихо, глядя на жениха:

— Было бело, станет ало, а после — чёрно. Знатная добыча для бобра, Кетиль! Он твой.

— Многовато у меня на лице написано? — пробубнил «Кетиль».

— Нет, ты славно держишься. Но охотник узнает охотника в засаде.

— Хаген говорил, чтобы мы удержались… — и подивился этому «мы». Знать, свыкся быть зверем в стае морских волков! За пару дней-то…

— Мы в паутине, — заметил Слагфид, — и Паука ничто не удержит. Пока же — веселимся.

Но не до веселья стало Кьяртану, когда заголосили скрипки и вистлы, загудели бронзовые трубы-луры, приветствуя невесту. В распахнутые храмовые врата торжественно въезжала разукрашенная колесница. В кузове, как положено, сидела Альвдис. Как положено, вся в белом. Лиц невестам на Линсее не покрывали, и встрепенулось сердце Кьяртана, когда глаза отыскали глаза любимой. Любимая не узнала. И хорошо, и обидно. Девушка побледнела — румяна на щеках казались издевательством — и тревожно всматривалась в толпу. Надеялась на него, на Бобра, сына Лейфа Чёрного. Дочь господина — на сына деревенского кузнеца. Кьяртан с досадой закусил губу. Сердце барахталось в груди, как жаба в камышах, да и кулаки чесались.

За колесницей тянулись замотанные в чёрное девушки и делали вид, что горько плачут. Одним и впрямь завидно было смотреть, как такой жених уходит из сетей, вильнув знаменитым хвостом, но глаза других блестели злорадством. «Ну-ну, мрази, — подумал Кьяртан, — смейтесь, пока можете — как бы вам к вечеру кровью не рыдать!».

Между тем Хаген шепнул Торкелю:

— Что-то не вижу Хравена и нашего свидетеля. А обряд вот-вот начнётся.

— Тяни время, — Торкель бросил взгляд на причудливый музыкальный инструмент, который у Самара не отобрали. — Скальд ты или не скальд? Обещал же им песенку, так пой давай!

— Самар, сможешь сыграть «Лафи и Йон»? — осклабился Хаген.

— Ты вконец обезумел?! — прошипел Самар.

— Ага, — кивнул Лемминг, скалясь ещё шире и противнее. — Сможешь?

— По твоему знаку, — сдался Олений Рог.

Радорм ссадил дочь с колесницы, взял под руку — Кьяртану послышался хруст костей — и повёл к алтарю. С другой стороны Идмунд годи вёл жениха. Музыка смолкла. Альвдис бросила затравленный взгляд через плечо. Кьяртан дёрнулся, но Слагфид пихнул его в бок локтем:

— Сиди, Бобёр. Твой выстрел ещё настанет.

Молодым стали подносить подарки. Не обошли и хозяина Вархофа. Гости, родичи и жрец обменивались улыбками и положенными словами. Потом Идмунд годи обвёл глазами народ:

— Что же, друзья и родичи, все знают, чего ради мы сегодня собрались?

— Нетрудно сказать, — Хаген поднялся, подозвал Самара, шагнул к алтарю, кланяясь. Народ зашумел, как листва на осеннем ветру: на тот вопрос не ждали ответа. Хаген поймал цепкий, непроницаемый взгляд Богварда Паука, потом — обречённый взгляд серых, заплаканных очей Альвдис. Улыбнулся: ей — обнадёживающе, Пауку — как мог миролюбиво. И сказал:

— Все что-то подарили молодым, а наш подарок я хочу поднести теперь. Соизвольте, добрые люди, послушать песнь в честь юного Лафи и прекрасной Альвдис!

— Спой, сделай милость, — процедил Радорм.

Хаген кивнул Самару. Причудливый инструмент отозвался задорным звоном. И раздался в храме богини Вар зычный, просоленный рык из глотки лемминга с китовой тропы:

У каждого щит наготове И меч обнажён. Наденьте шлемы — и смело вперёд, Ведёт вас Йон!

Гости переглянулись. Не все знали эту песню, но те, кто знал, весьма изумились — странный способ выказать почтение жениху, чей тёзка из песни мало того, что обзавёлся по милости своей невесты рогами, так ещё и помер на собственной свадьбе! Но куда большим было всеобщее изумление и возмущение, когда прозвучали следующие слова:

Радорм на тинге был до конца — А меч обнажён — Альвдис вышла спросить отца, Как поживает Йон. «Здравствуй, отец мой дорогой, — А меч обнажён — Какие вести везёшь домой И как поживает Йон?» «Добрые вести, хороший год. — А меч обнажён — Лафи замуж тебя берёт, Лафи, не Йон» «Если Лафи просватал меня, — А меч обнажён — То доживёт он до чёрного дня, Будь только жив мой Йон».

Тут одни рассмеялись дерзкой выходке викинга, другие недовольно заворчали, загремели посудой. Радорм презрительно ухмылялся, но молчал. Серые очи Альвдис округлились — догадка, изумление, надежда и страх промчались в девичьем сердце, отразились на лице. Хаген подмигнул ей, а всем показалось, у певца дёрнулось веко, — и невозмутимо продолжил:

Лафи готовится пировать — А меч обнажён — Йон же велит коня подковать. «Скорей!» — сказал Йон. Помчался Йон во весь опор — А меч обнажён — Въехал в кольчуге на свадебный двор. «Я здесь», — сказал Йон. Выпал иней, и ночь темна, — А меч обнажён — Невеста в постель идти должна. «И я», — сказал Йон. Невесту домой вели в мороз — А меч обнажён — Йон же шёл рядом и факел нёс. «Я твой», — сказал Йон.