Опасное задание. Конец атамана (Повести) - Танхимович Залман Михайлович - Страница 33

Не только вокруг Джаркента запылает от восстаний степь. Чалышев говорил, что у Дутова всюду верные люди. Даже в Москве, в главном штабе большевиков они есть. И люди эти только ждут сигнала, чтобы начать поджигать склады, валить под откосы поезда с красными солдатами, резать и стрелять комиссаров. «Ни одного города, — говорил князь, — ни одного аула не будет, еде бы ни выступили за Дутова его люди. Они помогут атаману быстрее раздавить советчиков». Токсамбай верил словам князя. Да и как было не верить правой руке атамана. Еще раз оглядев выстроившуюся на холме конную ватагу, он хотел было сказать напутственную речь. Но в это время из-за пригорка показалось трое верховых. Передний, сутулый, горбоносый казак в темно-синих, алевших лампасами штанах и фуражке с желтым, цвета охры, околышем, тянул за аркан избитого в кровь полураздетого и босого китайца. Второй из верховых, тоже сутулый и тоже горбоносый, но только совсем юный, стегал время от времени китайца нагайкой и скалил зубы. Третий чуть поотстал и похоже дремал в седле.

Подъехав первым к строю, горбоносый безошибочно угадал в Токсамбае старшего, выкатил на него глаза и, сложив у козырька щепоткой ладонь, доложил:

— Так что пымали, ваше благородие, не знаю, по какому чину вас величать.

— Зови пулковник, — приосанился Токсамбай.

Казак сдержанно усмехнулся:

— Можно и полковником. Даже енералом можно.

— Где поймали? — выдвинулся вперед Салов, всматриваясь в китайца.

— За согрой. В Джаркент, видать, пробирался. Отстреливался, гад, мне плечо раскровянил. Вот наган у его вышиб. Мешок он тащил на себе.

— Зачем в Джаркент шел? — спросил Токсамбай китайца, похлопывая ладонью по маузеру.

— Я говолила ваша солдата. Мая купеза, товала моя таскай. Вот сыплавка еся.

— Почему стрелял?

— Товала жалка. Твоя люди мала-мала бандита.

— Я тебе, косоглазый, покажу, какие мы бандиты! — горбоносый поднял нагайку.

— Поглядели, чего в мешке? — жестом остановил его Токсамбай.

— Малость взглянули, а то как же? — усмехнулся тот. — Ситчику немного, далембы кусок тащил он.

— Твоя непылавда говоли, твоя сыклывай ни надо, — вскинулся китаец. — Моя ликалыство тащи. Твоя куда дела ликалыство?

— Был, ваше благородие, черный порошок какой-то. Да Митька его на костре спалил. Поопасались мы. Вдруг зараза?

— Моя купеза бедна, баба, детка колыми нада. Давай назад ликалыство.

— Его вли. Моя знай его.

Услышав эти слова, китаец вздрогнул, лицо его залила бледность. Поняв, что пришел конец, он опустил голову. Перед Токсамбаем стоял коренастый маньчжур и, тыкая пальцем в купца, говорил отрывисто и зло:

— Его Линь-ю называй! Его китайска комуниза, большевика, сволось. Его толгуй нет. Его чека Кылейза шибко знай. Гости ланьше Кылейза ходи.

— Ах, гад, — обрадованно выдохнул горбоносый. Он уже понял, что про лекарство больше никто не вспомнит.

— Купец, значит! — подскочил к китайцу Салов. Он задыхался от душившей его ненависти. «И там, откуда идет избавление, тоже завелась эта красная сволочь!» — Купец! Ситчиком, падла, торгуешь? — и выгреб из кобуры маузер. — Вот я тебе покажу ситчик.

Но молодой горбоносый казак, которого тот, что был постарше, назвал Митькой, опередил Салова. Он сцапал китайца в охапку, оттащил в сторонку, свалил подсечкой ноги, сел на него верхом и сдавил ему руками горло. Поднялся, когда Линь-ю, дернувшись несколько раз, вытянулся на траве.

— Энто твой, гляжу, пащенок? — кивнул на Митьку казак с бельмом на глазу, рядом с которым пристроился бородач.

— Мой. По обличью признал?

— Схожи. Одна колодка. Злой он у тебя.

— На краснопузых больно лютый.

— Ободрали они вас, видать, крепко?

— Нет, не шибко. Из-за девки он. Была на приметах у него одна, хотел за себя взять, а она с комиссаришком схлестнулась и в город, сука мокрохвостая, сбегла.

— А-а, — понимающе кивнул казак, прикрыв на секунду веком бельмо.

Токсамбай же, отыскав глазами Саттара, подал ему знак. Тот, толкнув в бока своего иноходца, высунулся из строя.

— Быстро езжай в Джаркент. Передай князю: идем на Лесновку. Утром будем там, пусть знает. Да гляди, больше могилу не копай, а то я тебя самого в нее зарою, — и, хищно блеснув зубами, Токсамбай повернулся к Саттару спиной.

— Ладно, — обронил за его спиной Саттар и будто кипятком плесканул на широкую с жирными плечами байскую спину.

— Ты как начальству отвечаешь? Ты почему, погань эдакая, зыркалами крутишь? — заметив взгляд Саттара, подскочил к нему Салов, обозленный поступком Митьки, и, подпрыгнув, хотел ткнуть не по росту большим, заросшим волосней кулачищем в лицо. Но не достал, ударил куда-то ниже шеи, ободрав невесть обо что руку. — Гони, да чтоб одна нога тут, другая там, — выкрикнул он и, выставив вперед опущенное кривое плечо, побежал к своему саврасому жеребчику, в отличие от других коней заседланному в высокое с наборной чеканкой монгольское седло.

Токсамбай подал команду. Отряд, вытягиваясь по четыре в ряд, зарысил к выходу из распадка.

А Саттар слез с коня, ощупал ему бабки, подтянул туже подпругу и с непроницаемым лицом, сомкнув губы так, что вместо рта осталась полоска, взобрался опять на седло и двинулся в сторону прилавков.

Вскоре он был уже опять возле могилы Кабира. На камне, который притащил утром к изголовью друга, увидел коршуна. Хищник лениво повернул в сторону голову и, переваливаясь, прошелся по камню, волоча за собой крылья. Большой, сытый, отливающий коричневыми подпалинами, он словно раздумывал, взлетать или не взлетать. Уже был виден его полураскрытый клюв, немигающий, с красной окаемкой настороженный взгляд. Он напомнил Саттару взгляд Токсамбая. По сердцу будто кто ножом полосанул. Выхватив из-за спины карабин, почти не целясь, Саттар ударил во взлетевшего коршуна. Тот камнем упал у могилы.

А от прилавков уже скользили размытые заходящим солнцем еще жидкие пока тени. Они росли с каждой минутой и густели.

Саттар сел на камень и сидел долго, не шевелясь. Память цепко подкидывала то одно, то другое из тех времен, когда жил в одной юрте с Кабиром. И может быть, впервые с какой-то особой ясностью стал понимать Саттар, как несправедливо жестоко обошлась с ним жизнь. А воспоминания вели и вели его по жизни. И были эти воспоминания неожиданными своей остротой. Даже что-то сладко ворохнулось от них в груди. Оказывается, за всю прожитую жизнь одна только эта дружба с Кабиром и была у него. Только одна. Нет, возражал сам себе Саттар. «А Айгуль?». Она подсаживалась рядом, маленькая и теплая, источавшая тревожный девичий запах, и счастливо смеялась, перекидывая за плечи две тонкие косы. Потом убегала. Но смех ее оставался с ним. И блеск глаз тоже.

Темнело. У ног Саттара лежал коршун. Он взял его, приоткрыл ему, нажав на пленку, глаз. «Точь-в-точь как у Токсамбая». Отшвырнув подальше птицу, Саттар вытер о штаны руки и тяжело поднялся. Он поймал себя на том, что думал не только об Айгуль и Кабире, но и о русском парне Алексее Сиверцеве.

Взобравшись на седло, Саттар двинулся дальше. Но, проехав с версту, натянул вдруг поводья, повернул коня и пустил его наметом в темноту, назад к распадку, к стойбищу Токсамбая.

Фарт Митьки Кошеля

Отблески костра через широкую щель в притворе врывались внутрь сарая и раздвигали ему стены. Когда Сиверцев очнулся и открыл глаза, ему показалось, что крыша над ним пляшет.

С трудом пересилив тошноту, стиснув зубы, чтобы не так остро ломило затылок, он добрался до двери и приник к щели. Рук он уже не чувствовал, стиснутые арканом, они затекли, ноги тоже.

У костра в ватном (будто сейчас зима, а не лето) изодранном халате, на котором больше было дыр, чем целых мест, сидел старый худой казах. Его морщинистое, будто перепаханное вдоль и поперек лицо заканчивалось внизу редкой козлиной бородкой. Рядом, подперев ладонями голову, тянул цигарку, не вынимая ее изо рта, толстогубый русский парень. Даже темнота и неровное пламя костра не могли скрыть, что он огненно-рыжий. Чуть подальше в козлы поставлены три винтовки. Но третьего человека нигде не видно.