Живи, Донбасс! - Злотников Роман - Страница 7

Бур разлепил веки, искоса глянул на Трубача. В темноте было непонятно, смотрит снайпер на него или куда-то мимо.

– Не выстрелил?

Силуэт Трубача помотал головой:

– И это беда. Если я сплоховал, что же с другими нашими будет? Понимаешь, я не то что «не смог» – я расхотел! Передумал, получается.

– А ничего не будет, – сказал Бур. – Они там, мы тут. Меньше нервничай, больше отдыхай.

– Не понимаешь, – горько подытожил Трубач и отодвинулся, нахохлился. – Передавят как котят, вот что будет.

Каких котят, кто передавит – не объяснил. И не попрощался, когда Бур вышел в снежную темноту на богом забытом перекрёстке.

Дорогу постепенно заметало, ледяные иглы кусали за щёки. Зато можно было не думать, смотрит кто-то на тебя в оптику или нет – видимость упала метров до ста.

Через четверть часа в ночи забрезжили огоньки Шатова, раздался окрик часового. Хорошо, подумал Бур, вернуться к своим. Ещё и в тепло, а не в стылую траншею, так вообще праздник.

Его бойцы во время ротации размещались «на сугрев» у бабы Крыси, глубоко пенсионного возраста сельской учительницы Кристины Борисовны, с переворота не видавшей ни школы, ни учеников. Дверь не запиралась. В прихожей пахло гречкой и тушёнкой. Бур внезапно понял, что, кроме какого-то из десяти городских чаёв, в желудке давно ничего не было.

– А, Коля, – баба Крыся принципиально игнорировала позывные, – руки мой и ужинать. Стынет всё.

– Привет, командир, – сказал Менделеев. – В расположении части ажур и абажур.

За круглым столом поместился весь взвод Эстета. Бур занял последнюю свободную табуретку. Вовчик где-то добыл рулон строительного утеплителя, и теперь разгорался спор, станет от стекловаты в блиндажах теплее или грязнее. Баба Крыся поставила на центр стола алюминиевую кастрюлю, Менделеев встал на раздачу. С печки спрыгнула кошка Картошка – своенравное существо пятнистого буро-чёрно-рыжего окраса, невзначай потёрлась о штанину Бура и запрыгнула ему за спину на подоконник.

Как котят, вспомнил Бур слова Трубача. И представил себе, как светляк улыбается, глядя в перекрестие прицела.

Началось перед рассветом. Благодаря метели противнику удалось подобраться вплотную к дозору шатовской роты. Работали ножами, без шума, и прямая дорога к спящему селу открылась бы для атакующих, если бы не Вовчик. В три часа он заступил на дальний северо-западный пост с двумя «старослужащими» шахтёрами, опытными, повоевавшими сполна с самых первых дней. Но получилось так, что ветераны погибли сразу, а хлипкий Вовчик умудрился увернуться от удара диверсанта и сдёрнуть с пояса гранату.

В самый разгар боя Бур оторвался от своих. В одиночку прорвавшись на пост, застал Вовчика ещё живым среди разбросанных тел. Подобрался вплотную, осмотрел раны. Даже без медицинского образования всё было понятно.

– Эстет, – просипел Вовчик еле шевелящимися губами, – маме. Маме скажи…

И умер.

Бур давно пригасил в себе внутренний фитилёк, отвечавший за эмоции. Научился не чувствовать, не обмысливать, не истязать себя бесцельными «а если бы». Иначе от всего, с чем приходилось сталкиваться на этой войне, давно разорвался бы мозг и остановилось сердце.

Бур не слишком любил людей – как, впрочем, и самого себя. Но ему казалось важным, чтобы у каждого был шанс проявить себя, добиться чего-то стоящего, выбрать цель и попытаться до неё дотянуться. В долгих окопных разговорах с Менделеевым они часто упирались в эту тему – что есть свобода воли? Как ей распорядиться? Может ли воля попасть в неволю, а свобода оказаться умело сконструированной ловушкой, красивой обманкой, изощрённой фикцией?

Где-то в ответах, а может, и в самих вопросах крылось объяснение происходящему, причины гражданской войны, разгоревшейся из подожжённых шин и листовок с красивыми и бессмысленными словами.

Дозорный пост оказался отрезан от основных позиций. Заброшенный коровник на полпути между Буром и траншеями у Шатова перешёл под контроль противника. Откуда-то из-под стрех били злыми короткими очередями два станковых пулемёта. Выстрелы посверкивали по всему полю – бой рассыпался на отдельные стычки, персональные дуэли. Атака увязла, и вскоре проснулись миномёты и артиллерия с обеих сторон. Деться с поста было некуда, разве что за нейтральную полосу на чужую территорию. Обидно, если вот так, подумал Бур за секунду до того, как прилетело.

А потом он парил над землёй, раскинув руки-крылья, упираясь ими в податливый пружинящий воздух. Вскопанная воронками, исчёрканная траншеями равнина плыла под ним, расстилалась во все стороны, бугрилась холмами у горизонта. Столько всего происходило в этой неброской бескрайности, такие силы пытались взять её под контроль… Ориентироваться на местности и выбирать, на какой ты стороне, было совсем просто – достаточно вспомнить, куда и чьи шли танки в сорок первом, а куда и чьи – в сорок третьем. Исторический компас – понадёжней, чем стрелка, указывающая на магнитный полюс планеты, абстрактную точку среди вечных льдов.

Посерело, посветлело, утихла метель, туманное утро сменилось пасмурным днём. На земле стихло. Развеялись лоскуты порохового дыма. Кто сражался, с кем сражался, с каким результатом – не понять с высоты. То, что ощущало себя Буром, медленно, пологими глиссадами снижалось от облаков к перепаханной земле, запачканному снегу, скопищу неподвижных тел, из-под которых неуклюже выбралась человеческая фигурка, встала на ноги и побрела через поле. Потом они с фигуркой стали одним, и голова взорвалась болью. Грудная клетка отвечала свистом на каждый вздох. Смешанные в подобие мази грязь, кровь и пот разъедали глаза. Коленки подгибались, а желудок норовил вывернуться наизнанку.

Едва удерживая равновесие, Бур упрямо шагал к Тяжному. В его автомате не осталось патронов, в подсумке – запасного рожка. Ему было нечем воевать. Он не знал, удалось ли отбить коровник, или противник продвинулся ещё дальше. Сообщи маме, попросил Вовчик. Сообщи маме. Бур вознамерился пробраться в Тяжное, а потом по темноте заложить дугу в обход Шатова. Может быть, получится выйти к своим.

Он схоронился на околице в покосившемся стожке. Отлёживался, приходя в себя, слушал, смотрел, прикидывал маршрут. Деревня казалась вымершей, но кое-где дрожал воздух над дымоходами, где-то далеко рубили дрова, вяло брехала псина. Собравшись с духом, Бур рванулся к ближайшему двору, к воротам, украшенным вставшими на дыбы коняшками, толкнул калитку.

К дому вела дорожка, выложенная потрескавшейся плиткой. Под навесом чёрными башнями громоздились лысые автомобильные покрышки, ржавели велосипедные рамы. Около пустой конуры ковырялись в земле грязные молчаливые курицы. У Бура заныло под ложечкой. Он заставил себя подняться на крыльцо и негромко постучаться в дверь.

Скрипнула щеколда, дверь открылась.

– Здравствуйте, – сказал Бур, едва не выдав по привычке «добрый вечер».

Перед ним стояла дебелая несимпатичная тётка. Может, и ненамного старше самого Бура, но потухшая, безучастная, внутренне записавшая себя в бабки.

– Кто такой? – с подозрением спросила она.

Слова застряли в горле, и Буру пришлось выталкивать их через силу:

– Сын ваш… Вовчик… то есть Володя…

– А что мне… Володя? – недобро спросил тётка, уставившись на Бура бледными выцветшими глазами. – Знать его не хочу. Хоть бы раз о матери подумал, прежде чем лезть куда не просят. Ладно, заходи, раз пришёл.

Повернулась, пошла в комнату, ткнула пальцем в коврик:

– Тапки.

Бур шагнул через порог, замешкался.

– Так убили его, – сказал он. – В бою.

Тётка замерла, не оборачиваясь, лишь наклонила голову вбок. Будто прислушивалась. Потом обернулась и повторила требовательнее:

– Тапки. Мой руки и к столу садись.

Бур не собирался здесь задерживаться, но пришлось послушаться. Он под умывальником оттёр от грязи лицо и руки, прошёл в комнату к столу, сел на краешек табурета.

– На-ка, поешь, – тётка, косясь на автомат, поставила перед Буром чугунок каши, крынку молока, тарелку с ложкой, щербатую сервизную чашку. – А я сейчас. Самогонки принесу. Помянуть же надо, да?