ИЛИ – ИЛИ - Рэнд Айн - Страница 24

Он подумал, что впредь ему следует быть осторожнее; он чуть не влепил ей пощечину.

– Лилиан, кажется, ты знаешь, – произнес он, – что я не переношу подобных шуток.

– Ах, какие мы серьезные! – засмеялась она. – Я и забыла. Ты слишком серьезно ко всему относишься – особенно если это касается тебя лично. – Она вдруг резко повернулась к нему, от улыбки не осталось и следа, на ее лице появилось странное умоляющее выражение, которое он временами замечал, выражение, говорящее об искренности и мужестве. – Предпочитаешь быть серьезным, Генри? Хорошо. Как долго ты намерен держать меня в стороне от твоей жизни? Насколько одинокой я должна быть? Я от тебя ничего не требую. Пожалуйста, живи в свое удовольствие. Но неужели ты не можешь посвятить мне один вечер? Я знаю, ты ненавидишь приемы и тебе будет скучно. Но для меня это очень важно. Назови это пустым тщеславием – я хочу хоть раз показаться в свете со своим мужем. Ты, наверное, не задумывался над этим, но ты очень важный человек, тебе завидуют, тебя ненавидят, уважают и боятся, ты такой мужчина, которого каждая женщина с гордостью хотела бы показать как своего мужа. Можешь называть это женским тщеславием, но это форма счастья любой женщины. Ты не живешь по таким меркам, но я живу. Разве ты не можешь одарить меня всем этим, пожертвовав несколькими часами скуки? Неужели ты не можешь выполнить обязанность и долг мужа? Неужели не можешь пойти туда не ради себя, а ради меня, не потому, что ты хочешь идти, а потому, что этого хочу я?

Дэгни, в отчаянии думал Реардэн, Дэгни ни слова не сказала о его домашней жизни, не предъявила ни единой претензии, не высказала ни единого упрека, не задала ни одного вопроса, – он не мог появиться перед ней со своей женой, в качестве мужа, которого показывают с гордостью; ему хотелось умереть, прежде чем он согласится, – но он знал, что согласится. Потому что считал свою тайну виной и обещал самому себе ответить за последствия, потому что признавал: правда на стороне Лилиан. Реардэн был готов вынести любое осуждение и не мог отрицать предъявленного на него права, потому что знал: причина его отказа не давала никакого права отказываться. В его душе раздавался молящий крик: «Боже мой, Лилиан, все что угодно, только не это!», но он не мог позволить себе молить о жалости; он сказал ровным, безжизненным, решительным тоном: – Хорошо, Лилиан, я пойду.

Розовый кончик кружевной фаты застрял в щербатом полу убогой спальни. Шеррил Брукс осторожно приподняла фату и подошла к висящему на стене кривому зеркалу. Она целый день фотографировалась здесь, как уже много раз за последние два месяца. Когда корреспонденты хотели сфотографировать ее, Шеррил улыбалась – недоверчиво и благодарно, но ей уже хотелось, чтобы они приходили пореже.

Несколько недель назад, когда девушка словно в омут окунулась в бесчисленные интервью, ее взяла под защиту пожилая «слезовыжималка», которая вела в газете душещипательную «любовную» колонку и обладала циничной мудростью ветерана-полицейского. Сегодня она выпроводила репортеров: «Ладно, ладно, проваливайте!», хлопнув дверью перед их носом, и помогала Шеррил одеваться. Она взяла на себя задачу доставить невесту к алтарю, обнаружив, что больше некому это сделать.

Фата, белое атласное платье, изящные туфельки и нить жемчуга на шее Шеррил стоили в пятьсот раз дороже всего содержимого комнаты. Кровать занимала большую часть помещения, в оставшееся пространство с трудом вмещались комод, стул и несколько платьев, висящих за занавеской.

Кринолин свадебного платья при ходьбе задевал стены, пышная юбка составляла резкий контраст с тугим строгим корсажем с длинными рукавами; платье было выполнено лучшим модельером города.

– Понимаете, когда я работала в магазине, я могла переехать в лучшую комнату, – оправдываясь, сказала Шеррил журналистке, – но мне кажется, что не имеет большого значения, где спать, и я экономила, потому что деньги понадобятся мне в будущем для чего-нибудь существенного. – Она замолчала и улыбнулась, изумленно покачав головой: – Я думала, что они мне понадобятся.

– Вы прекрасно выглядите, – сказала «слезовыжималка». – Трудно что-нибудь разглядеть в этом так называемом зеркале, но поверьте, все в порядке.

– Как это произошло… Я все никак в себя прийти не могу. Но знаете, Джим такой замечательный! Ему безразлично, что я простая продавщица, живущая в таком месте. Он никогда не упрекал меня этим.

– Угу, – с мрачным видом произнесла «слезовыжималка». Шеррил вспомнила, как была удивлена, когда Джим впервые пришел к ней. Он пришел без предупреждения однажды вечером через месяц после их первой встречи, когда она уже не надеялась увидеть его вновь. Девушка была ужасно смущена, ей казалось, что она пытается разглядеть восход солнца, отражающийся в грязной луже, но Джим сидел на единственном стуле и улыбался, глядя на ее смущенное лицо и жалкую комнатушку. Потом он велел ей надеть плащ и повез ее обедать в самый дорогой ресторан города. Он посмеивался над ее нерешительностью, неуклюжестью, страхом взять не ту вилку и над восторгом в ее глазах. Шеррил не знала, о чем он думал. Но Джим знал, что она ошеломлена, – не рестораном, а тем, что он привез ее сюда. Шеррил едва прикоснулась к дорогим блюдам, она воспринимала этот обед не как подачку богатого повесы – так восприняли бы это все девушки, которых он знал, – а как некую блистательную награду, которой она не надеялась заслужить.

Через две недели он пришел снова, и они стали встречаться чаще. Он подъезжал к закрытию магазина, в котором она работала, и Шеррил видела, как подружки-продавщицы таращились на нее, на его лимузин, на шофера в форме, открывавшего перед ней дверцу машины. Он возил Шеррил в лучшие ночные клубы и, представляя ее своим друзьям, говорил: «Мисс Брукс работает в „Тысяче мелочей“ на Мэдисон-сквер». Девушка замечала странное выражение на их лицах, Джим наблюдал за этими людьми с легкой насмешкой во взгляде. Он хочет избавить меня от необходимости притворяться или смущаться, с благодарностью думала Шеррил. Он находит в себе силы быть честным и не заботиться о том, одобряют ли его другие, с восхищением размышляла она. Но она почувствовала жгучую боль, новую для нее, услышав однажды, как сидящая за соседним столиком женщина, сотрудница интеллектуально-политического журнала, сказала своему другу: «Это так благородно со стороны Джима!»