Зеркало для героев - Гелприн Майк - Страница 93

— Меня… — мямлю я. — Меня зовут… — проклятый акцент.

Лиза неловко целует меня в шею. Её слёзы обжигают мне кожу.

— Георгий, — нахожусь я. — Георгий Штилевич, поляк, уроженец Кракова. Я был в плену, бежал. Воевал в отряде Егорова. Старший штуце… старший капрал.

— Боже, как же я счастлива…

Она расстёгивает на мне рубаху. Я пытаюсь помочь ей освободиться от тряпья, у меня не получается, у меня руки ходуном ходят.

Мы падаем на распаренную солнцем, развороченную, нашпигованную осколками землю. Я держу её за узкие белокожие плечи и врываюсь, вторгаюсь, вколачиваюсь в неё. Я забыл, как это бывает с женщиной. Забыл, будь всё проклято, как бывает, когда берёшь женщину не силой, а потому, что она твоя. Когда же это было со мной в последний раз?… В Университете, ещё до войны, осенью. Грета только поступила, а я учился на третьем курсе. Берлинское серое небо сочилось дождём, а мы… я не додумываю. Прошлое и настоящее, капсула и метеорит, гости и спецназовцы, мерзавец Клаус и подлец Вилли исчезают вдруг, и остаёмся только мы вдвоём. Я и она. Партизанская медсестра Лиза и старший капрал Войска польского Георгий, и я не хочу, не могу, не желаю знать, кто я на самом деле такой.

Мы засыпаем, обнявшись. Я держу её. Крепко, так крепко, как то, что удержать невозможно. Мы пробуждаемся, опять сливаемся воедино и засыпаем вновь.

— Лиза, — шепчу я сквозь сон. — Лизхен. Элизабет.

Когда мы, наконец, приходим в себя, разрытая, распаханная взрывами земля уже запеклась на солнце. Я беру Лизу за руку, мы бредём к восточной окраине. Её капсула совсем крошечная — полсотни шагов в диаметре, не больше.

— Как же ты тут? — растерянно спрашиваю я. — Как же ты тут была одна?

— Да так, — шепчет Лиза. — Сначала сходила с ума, потом привыкла. Голодала. Представляешь, у меня и оружия-то никакого нет. Аптечка, сухой паёк на три дня и второй том «Графа Монте-Кристо». Я его наизусть теперь знаю. И всё. Даже нитки с иголкой нет, — смущённо добавляет она.

— А гости? — вырывается у меня. — Ну, люди снаружи.

У Лизы на глазах опять появляются слёзы.

— Это самое страшное, — едва слышно произносит она. — Когда умираешь не одна, а рядом с кем-то, кто навсегда. Знаешь, Георг… прости, можно я буду так тебя называть?

Я сглатываю слюну.

— Да, конечно. Меня так и звали… друзья.

— Знаешь, однажды ко мне забрели дети. Двое мальчишек и девочка. Заблудились в лесу. Им было лет по тринадцать. Как же я тогда мечтала умереть раньше них.

Я молчу. Мы бы сожрали этих детей. Деликатесное, нежное мясо…

Мы возвращаемся. Я обнимаю Лизу за плечи. Внезапно она спотыкается, шарахается назад. Из жухлой травы прорастает человеческая ступня в армейском ботинке.

— Что это?!

Проклятье! Это Клаус. То, что от него осталось. Даже мёртвый, этот подлец сумел нагадить мне.

— Вертолётчик, — выдыхаю я. — Это осталось от вертолётчика. Они же хотели расстрелять нас сверху.

— Нас?

— Нас с тобой.

Меня корёжит. Привлекаю Лизу к себе. Что же делать, мучительно думаю я. Цикл закончится, и она всё узнает. Увидит этих ублюдков — Клауса и Вилли. Поймёт. Надо рассказать, как всё начиналось. Как я противился этим скотам, как не хотел, не желал казнить и поедать людей. Как Клаус однажды расстрелял меня за то, что отказался убивать старика. Я не виноват, что стал таким же, как они, так получилось, вопреки моей воле, вопреки самой сущности. Я признаюсь во всём — и она поверит. Обещаю, что никогда больше, клятву дам! Кроме меня, у неё никого нет и не будет. И другого выхода нет, только поверить мне.

Я не могу. Я трушу, страшусь, меня колотит от ужаса, стоит только представить, что она узнает. Ведь я… Наверное, я люблю её. Будь же всё проклято!

— Иди ко мне.

Она опускается на коленки. Я беру её сзади, как тех трёх в сто девяностом цикле, под прицелом Клауса. Исступлённо вколачиваюсь в неё, грубость и нежность мешаются во мне, производя вместе нечто запредельное и немыслимое.

— Георг! Ге-орг!

Я не успеваю среагировать. И увернуться не успеваю тоже. Гадюка летит на меня с земли, подобно развернувшейся в ленту стальной пружине. Ядовитые зубы впиваются мне в глазницу, я заваливаюсь навзничь, хриплю, катаюсь по земле. Отрываю змею от себя, отшвыриваю в сторону. Я ничего больше не вижу, боль беснуется во мне, не даёт думать, не даёт даже сказать то, что я должен, обязан сказать сейчас.

— Георг! — с ужасом кричит Лиза. — Георг, родной, боже милостивый…

— Постой, — хриплю я. — Подожди.

То, что я должен сказать, сильнее страха, сильнее боли. Яд проникает в меня, туманит мозг, но я собираю воедино всё, что во мне ещё есть.

— Я не тот, — выталкиваю из себя слова. — Не тот, за кого ты меня прини…

Я умираю.

Цикл 286

Прихожу в себя, подхватываю «шмайссер» и бросаюсь из землянки на выход, ещё не сознавая, не понимая ещё, что там увижу, но уже зная, что увижу непременно, наверняка.

Жирная рожа Пузатого Вилли лоснится от удовольствия. Рядом с ним скалится, уставившись на меня, Рыжий Клаус.

— Смотри, какая к нам цыпочка залетела, — тычет пальцем себе за спину Вилли. — Вылезаем, а она уже тут.

— Сдобная, — поддакивает Клаус. — Сисястая, сочная. Я вырву ей матку и съем.

Я бросаюсь вперёд, отталкиваю Вилли и замираю на месте. Я вижу Лизу. Распростёршуюся на земле лицом вниз.

— Что вы с ней сделали? — надсадно ору я. — Что вы с ней сотворили, сволочи?!

Вилли и Клаус озадаченно переглядываются.

— Да ничего особенного, — бормочет Вилли. — Она как нас увидела, в драку полезла. Ну, Клаус её прикладом и успокоил. Лежит теперь, отдыхает. Да ты не волнуйся, очухается, будет нас ублажать. Хорошая цыпочка, сладкая.

Ярость, беспросветная ярость обрушивается на меня. Я бросаюсь на жирного борова, с размаху вгоняю приклад «щмайссера» ему в брюхо.

— Ты что, Штилике? — визжит Клаус. — Спятил?

Я оборачиваюсь к нему и вскидываю автомат. Я не успеваю. Клаус от живота в упор даёт очередь.

Цикл 287

Прихожу в сознание, вскакиваю. Шарю рукой в изголовье, пытаясь нащупать автомат. «Шмайссера» на месте нет. Я бросаюсь на выход, вылетаю из землянки наружу.

— Здравствуй, Георг.

Лиза сидит на земле шагах в десяти. Мой автомат у неё в руках, ствол нацелен мне в грудь. Вилли с простреленной головой скорчился метрах в пяти справа. Клаус прикорнул к его боку, словно младенец к матери. Из прошитой пулями спины Клауса толчками бьёт кровь.

— Лиза, — шепчу я оторопело и делаю к ней шаг, другой. — Лиза, я сейчас всё объясню.

— Стой, где стоишь, Георг. Я хочу сказать тебе кое-что.

Я останавливаюсь. Смотрю на неё.

— Лиза, — растерянно повторяю я. — Лизхен. Элизабет.

— Вам не повезло, — говорит она. — Вам троим очень не повезло.

— Почему? — нахожу в себе силы спросить я.

— Потому что я перерождаюсь на десять минут раньше. Сейчас я застрелю тебя, Георг. И так теперь будет всегда.

— Постой! — отчаянно кричу я. — Лиза, не стреляй… Не стреляй же! Я не вино…

Пули разрывают мне сердце.

11. Козерог — Я ИСПОЛЬЗУЮ

Стремление к свету и теплу, духовный рост. Совершенствование материи.

♀ Просветление

Ольга Рэйн

Я заметил свет костра издалека, с дороги и двинулся к нему сквозь лес. Мычание, возню и сладострастные мужские хрипы я услышал, еще не дойдя до поляны.

Мужик был крупный, обрюзгший, а девчонка — совсем маленькой, казалась лет десяти, хотя потом выяснилось, что тринадцати. Он насиловал ее сзади, ее рот был забит кляпом из какой-то рванины, ею же были связаны руки за спиной. Вгоняя себя в ее тело, мужик дергал за жгут на запястьях, выворачивая девчонкины руки, и издавал те самые низкие стоны, которые я слышал еще из леса. Глаза ребенка над тряпкой были широко раскрыты.