За мгновения до... (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна - Страница 46

Глава 40. Страх

Страх. Страх быть непонятым, страх стать отвергнутым.

Я не знаю, что со мной происходит. Насколько тяжело осознать, ещё тяжелее объяснить.

Мы стоим, обнявшись, и усиливающийся дождь не способен ни одного из нас вразумить. Она в моих руках, я в её, и чувство, что если хоть что-то нарушить в этом балансе  – всё потеряешь и не вернёшь.

У меня накопились вопросы. Много простых вопросов, ни на один из которых нет ответа.

Почему меня сейчас так трясёт?

Зачем так нужно видеть её глаза, и уже даже не время от времени, как было вначале, а всегда?

Почему те другие, синие, настолько мне безразличны, даже если готовы вечно искать в моих расположения, насколько необходимы эти, карие, дерзкие, такие жадные и такие щедрые?

Её тело не лучше всех других тел, тогда откуда это дикое, сумасшедшее влечение? И речь даже не о сексе, которого между нами ещё и не было, а об обычных так мало значивших в моей жизни прикосновениях. Я хочу трогать её руки, шею, волосы, губы. Хочу видеть их, чувствовать, знать и считать своими.

До сих пор мне не было известно, что такое ревность. Я думал, что ревновал, но ошибался. То была не ревность, то была обычная жадность и эгоизм. Теперь понял: боль, разворачивающая грудную клетку, саднящая, даже не приступообразная, а накрывающая одной смертоносной волной – это ревность. Мозг, внезапно теряющий способность мыслить, рассуждать и принимать решения, подсказывать адекватные поступки  от того, что весь переполнен чудовищным безразличием ко всему прочему, кроме одного единственного человека, отвергающего тебя и принимающего другого – ревность.

И вот однажды тебе является идея, что всё, абсолютно всё ничтожно, если рядом не будет ЕЁ. Есть большие достижения и маленькие, есть провалы и успехи, но они тебе больше не интересны, если этим вечером, завтрашним и любым из тех, которые последуют далее, её тело не будет обёрнуто в твоё, и ты не сможешь дрейфовать во сне, убеждённый в одной простой, но такой важной для тебя мысли – она рядом.

Мои глаза закрыты. Мои! Глаза Дамиена Блэйда, не способного не то что быть сентиментальным, но даже до конца понимать смысл этого слова. И вот я сентиментален. Я уязвим как никогда до этого. Наверное, даже младенцем был более независим и самодостаточен, но теперь…

Теперь мне плевать на всё, что имело значение раньше, потому что важно только одно: запах, затягиваемый моими ноздрями с силой, чтобы его атомы достигли всякой альвеолы моих лёгких. Каждой. Чтобы связались навеки, навсегда остались со мной.

- Я люблю тебя…

Не сказал, не планировал: само вырвалось. Раздавило бетонную плотину фальши, напускной чёрствости, фэйковой независимости.

- Я твой! Только твой, и всегда буду, если только ты захочешь…

И это выдал. И даже голосом не владел, потому что бесполезно. Ни дрожь эту чёртову уже не унять и не скрыть, ни отчаяние, ни кипящие эмоции.

Оказывается, они у меня есть – эмоции. Оказывается, они могут быть неуправляемыми настолько, что я, Дамиен Блэйд, дрожу, как безродная дворняга.

Нет, это не дождь, это страх.

Страх быть непонятым, страх стать отвергнутым.

У меня мокрые волосы, вода стекает ледяными струями за шиворот, просачивается сквозь ткань футболки.  Сегодня на мне даже куртки нет: не подумал. Да я вообще ни о чём не думал, кроме одного: вернуть! Любой ценой, всё отдать, всё сделать, только бы вернуть.

Поднимаю её на руки, потому что схожу с ума. Мне всё равно, что подумает она, соседи, есть ли дома кто-нибудь из родителей. Сегодня мир для меня – серая мокрая масса, я живу эмоциями, дышу ими, мыслю.

- Ты весь мокрый!

Её ладони трут мои щёки, пальцы гладят слипшиеся волосы, толкая меня в пропасть безумия. Я целую. Целую так, как не целовал ещё никогда в жизни: мною не движет похоть, я не пытаюсь соблазнить, не имею цели впечатлить. Я живу губами и ладонями, кончиками пальцев. Каждой клеткой своей живу, потому что в моих простынях есть не только моё тепло.

Хочу большего:  хочу любви.  Много!  Хочу ласкать языком и губами каждый миллиметр её кожи, хочу быть в ней и зачать ребёнка. Так сильно хочу, что ощущаю физическую боль этого желания в паху и животе, в груди, в голове, в каждой клетке.

Но не притронусь, не прикоснусь, дам время простить. Дам ей время, потому что теперь уже знаю сам, насколько сильна эта боль – предательство. Если б она сотворила нечто подобное, я бы простить не смог. А если такое было,  знать не хочу - умру.

Страшно и непривычно быть настолько слабым, таким уязвимым, но теперь это - новый я: Дамиен, которого раньше не было, Дамиен, который сорвался в любовь.

-Я люблю тебя! – шепчу в её губы.

- Люблю тебя! – повторяю громче, потому что она молчит.

- Ева, я люблю тебя!

- Как безумец…

- Как ошалевший психопат…

- Я схожу с ума, ты не видишь?

Она открывает, наконец, глаза, и я выдыхаю, потому что этот горький шоколад – мой наркотик. Уже давно не кайф, а жизненно необходимая доза Опиума. Я просто загибаюсь без них, загибаюсь!

- Вижу…

- Тогда скажи в ответ!

Боже, я попросил. Я! Каменный, гранитный Дамиен. Дамиен, не умеющий чувствовать, не желающий, непоколебимый. Я попросил, и стану умолять, если потребуется…

Но она молчит.

- Ева… не молчи!

Теперь умоляю. И не могу дышать, чёрт возьми, спазм в лёгких или что там за хрень? Только усиливающийся пульс в висках, ушах, паху. Перед глазами картинки: волосы, кожа, ресницы, губы, нос и главное – мой горький шоколад. Мой Опиум.

Adna - Night

Мы смотрим друг другу в глаза, и я знаю, что мои умоляют произнести те самые слова в ответ. Но она молчит.

- Я вижу! В глазах твоих всё вижу. Почему ты молчишь?

- Помнишь костёр?

- Какой из?

- Из которого торчали пластмассовые ноги моей куклы…

- Помню.

- Не хочу гореть так же.

В мой горький шоколад, мой Опиум попала влага. Её становится больше, и вот первая капля сползает по щеке. Я закрываю глаза и подбираю её языком, целую мокрые ресницы, веки. Целую губы, так сильно любимые губы:

- Думаешь, если не скажешь, гореть не будешь?

Молчит. Плачет.

- Мы оба уже горим. Полыхаем.  Плавимся и плавим всё вокруг. Людей плавим.

Выдыхает жар и влагу в мои губы, и я знаю, если сейчас поцелую, она ответит.

- А в том костре была не твоя кукла, Ева. Я думал, ты знаешь.

- Почему ты не взял их?

- Я не помню. Не помню.

- Почему?! – всхлипывает.

Хочет вывернуть меня наизнанку. А я сейчас в той стадии зависимости, что вывернусь и сам:

- Потому что никогда не смог бы причинить тебе настоящую боль. Потому что любил. Уже тогда любил, просто не знал, что это. Не понимал, как и ты, Ева, ты тоже не понимала. И тоже любила. Как могла, как умела… но любила.

- Любила, ты прав… И сейчас люблю!

Глава 41. Опиум

Сколько парней меня целовали, но никто не сумел заставить по-настоящему «почувствовать» поцелуй.  Это не губы, это стихия, в которой забываешь дышать. Моё сердце взбеленилось, колотится так, что я давно оставила попытки его образумить. Бесполезно. Ладони по обеим сторонам моей головы  такие тёплые, мягкие, и я хочу, чтобы они оставались там вечно.

Он просил сказать, и я сказала. Призналась в том, в чём, возможно,  тяжелее всего признаваться самому себе.

- Я не хотел тебя удерживать, принуждать, - оправдывается, выдыхая горячий влажный воздух в изгиб моей шеи. -  С самого начала определил для себя, что соглашусь с любым твоим решением, но ты…

- Что я?

- Ты сказала, что любишь!

Да, так и было. Я это сказала. Глупо не сдержалась. Просто выскользнула из собственных рамок.

- И что это изменило?

- Всё, Ева! Абсолютно всё! Если мы любим друг друга, если так сильно нужны один другому, то всё остальное… и все остальные не имеют никакого значения. НИ-КА-КО-ГО, Ева! Нет смысла в обидах и ненависти, которая принесёт тебе боли не меньше, чем мне. Я знаю, что не предавал тебя, и для меня это важно. Я не сделал тебе больно нарочно, ты – мне, и у нас нет ни единого повода оставаться не с теми людьми. ОНА не нужна мне так же, как и тебе не нужен ОН, Ева!