Роза Галилеи - Шенбрунн-Амор Мария - Страница 37

Хотя я точно знаю, что помимо русского акцента никаких других ярко выраженных талантов у меня не имеется, я все же отношу слова Ицика к себе, и мне утешительно быть причисленной к натурам выдающимся, в общий ряд посредственностей не укладывающимся.

— Мы стараемся создать для таких людей необходимые условия, пойти им навстречу. Художникам выдают студии, их освобождают на несколько дней в неделю для творческой работы…

Хм, пожалуй, если мне выдадут студию и время на творческую работу, взамен они получат только еще более высокую гору прочитанных лентяйкой романов. Если честно, коллектив затрудняется переварить меня не столько из-за моих исключительных талантов и достоинств, сколько из-за моей погруженности в себя да общего убеждения, что я приволоклась сюда лишь вслед за Рони. Вдобавок от нормальных израильтянок меня отличает неутолимая страсть к нарядам. Приобретенные навыки кройки и шитья вкупе с доступом к швейной машинке превратили эту любовь в манию, и по вечерам я торчу посреди кибуцных рябушек залетной райской павой.

— Движение-то старается, но отдельные товарищи с трудом переносят, если ближнему перепадают любые особые привилегии, — вступает в разговор подсевший к нам высокий величавый старик. На него мне указывали уже несколько раз, шепча: «Это сам Ицхак Бен-Аарон!»

— Саша, познакомься: товарищ Ицхак Бен-Аарон — истинный пример кибуцного равенства! Наш Ицхак был одним из основателей рабочей партии Авода, в течение многих лет беззаветно служил отечеству в качестве депутата кнессета, возглавлял министерства, даже Всеобщими профсоюзами управлял! А теперь, оставив все высокие должности, вернулся в Гиват-Хаим и ухаживает за кибуцными клумбами!

Симпатичный старикан смущен похвалами.

— Да ладно, Ицик, где родине нужен был, там и трудился, — скромно отмахивается он. — Я счастлив наконец-то скинуть общественное бремя.

Государственный деятель, едва его партия проиграла выборы и потеряла власть, вернулся, подобно древнеримскому Диоклетиану, в родные пенаты подстригать розы. Теперь этот живой символ идеалов равенства, одетый в синюю рабочую униформу, руководит системой поливки газонов.

— Ицхак, мейделе Саша собирается подняться на землю, новый кибуц создать — Итав!

— Хорошее дело, — одобряет человек-легенда. — С этим Табенкиным я еще в кнессете первого созыва дружил, похвально, что образуется кибуц его имени… Из Советского Союза? — определяет он мой акцент.

— Три года назад из Москвы…

— Я всегда знал, что советская молодежь, как только приедет, устремится в кибуцы! Там воспитали замечательное поколение! — Он назидательно поясняет Ицику: — Они умеют и готовы решать общенациональные задачи! Несмотря на все ошибки и перегибы советского руководства, героический советский народ выиграл Вторую мировую! — Ветеран рабочего движения не может нарадоваться: — Первыми в космос человека запустили! Нам такие, как ты, ох как нужны!

Бывший глава профсоюзов ласково хлопает меня по плечу. Чувствуя себя недостойной репутации Гагарина и ветеранов Великой Отечественной, которую он называет Второй мировой, я решаюсь разбить иллюзии старикана и открыть идеалисту глаза на тот прискорбный факт, что, помимо меня, из всех прибывших в Израиль бывших граждан СССР в кибуц не подалась ни единая душа:

— Все не совсем так, я за другом сюда пришла.

Ицхак Бен-Аарон отмахивается от моего оправдательного лепета куриной ножкой:

— Это и есть диалектика исторических событий: людям кажется, что они действуют, руководствуясь личными мелкими мотивами, а на самом деле ими движет неизбежный поступательный ход исторического процесса!

Жизнь с Рони — это, конечно, личный, но вовсе не мелкий мотив. Однако любовь была только первопричиной моего прихода в кибуц, теперь я здесь по собственному желанию. Жизнь в ядре стала моей жизнью, и хочется, чтобы она была успешной, хочется, чтобы меня уважали и приняли как равную, как свою. Уложиться в прокрустово ложе нормальности хочется куда сильней, чем оставаться неприкаянной мутацией.

Теперь при виде меня Ицхак Бен-Аарон каждый раз радостно машет тяпкой и кричит:

— Как жизнь, товареш Тэрэшкова?!

Мне нравится это идиотское приветствие и приятно, что у меня с легендарным товарищем Бен-Аароном есть нечто общее — вряд ли кто-нибудь кроме нас слыхал о Терешковой.

Между тем мои русские книги прочитаны и перечитаны, и хотя говорить на иврите мне стало едва ли не легче, чем по-русски, прочесть на нем что-нибудь помимо газетных заголовков все еще бурлацкий труд. Но поскольку жизнь без чтения невыносима, бреду в кибуцную библиотеку, и выбираю роман «Мой Михаэль» Амоса Оза, первую книгу на древнееврейском, которую я читаю по доброй воле, не понуждаемая экзаменами.

Раз в месяц мы с Рони навещаем родителей в Иерусалиме. Останавливаемся у моей мамы, как и все остальные, давно поддавшейся шарму моего друга и смирившейся с нашим сожительством. Я дорожу этими поездками, они дарят редкую возможность побыть с любимым наедине. В кибуце Рони постоянно в гуще народа. Спать он приходит намного позже меня, а встает, наоборот, раньше. Зато в автобусе мы наконец-то вдвоем, и его остроумие и обаяние ненадолго принадлежат мне одной.

В Иерусалиме Рони спешит встретиться с Дани и Галит. Рьяно агитирует друзей пойти по его стопам.

— Вот даже Саше нравится, — приводит он разящий довод, — скажи, Саш?

— А что тебе там нравится? — Галит заламывает бровь, выпускает на меня облако дыма.

— Там никогда не скучно, хоть и не просто. Отношения с людьми интересные, я себя узнаю с другой стороны, наверное, меняюсь.

Задумываюсь, потому что не хочу звучать агитбригадой. Не стоит упоминать и другой плюс: там никому нет дела до того, что мной так и не преодолены экзамены на аттестат зрелости. Гораздо хуже в глазах товарищей, что я в армии не служила. Чтобы члены ядра не подумали, будто имеют дело с душевнобольной или пропащей, приходится терпеливо объяснять, что меня не призвали из-за того, что я тогда еще иврит не знала, и мать у меня одиночка, и в моем призывном потоке оказался избыток девушек. Мне даже повестки не прислали, я сама явилась в военкомат, опасаясь, что меня сочтут дезертиром. Сначала, как сумела, заполнила в военкомате анкеты, потом сдавала тест на знание иврита, тут даже не пришлось симулировать тупость, потом со мной поговорил какой-то офицер, а потом выдали коленкоровую книжицу с освобождением от несения военной службы соответственно такому-то параграфу. А высшего образования в кибуце почти ни у кого нет, ну и что? У Галит и Дани его тоже нет. Только мама и тетя Аня воображают, что без него не прожить.

— Ни стирать, ни гладить, ни готовить, ни в магазин ходить, ни посуду мыть, ни в автобусах трястись. Восемь часов отработала, и свободна, — безудержно хвастаюсь я. Добавить еще, что женщины в кибуцах великодушно избавлены от тягот руководящих постов? — В кибуце детей легко растить, в каждой семье по трое-четверо.

— И что же ты со всем этим свободным временем делаешь?

Врать, что на досуге-де открываю новые законы астрофизики, не решаюсь, но и в том, что большую часть времени запойно раскладываю пасьянсы, тоже не спешу признаваться:

— С друзьями общаемся, в бассейн ходим, — и чтобы окончательно рассчитаться за былую дрессировку при чистке туалета, небрежно добавляю: — Думаю записаться в кружок парашютистов-любителей.

Галит вздыхает:

— Ладно, если меня в постоянный штат не возьмут, тоже в парашютисты-любители двинусь.

Меня коробит от этого замечания. Что, кибуц, это отстойник для неудачников, что ли?

Осенью нас навестила мама. Я заказала на конец недели комнату для гостей, поставила на стол цветы, взяла на кухне муку, яйца, молоко, масло, яблоки и испекла пирог, Рони одолжил из кибуцного автопарка машину, и мы встретили маму на автобусной остановке на перекрестке. Мама гуляла по кибуцу, и ей все нравилось: цветущие розы, орошаемые поливалками газоны, вкусная еда в столовой, большой концертный зал, улыбчивые велосипедисты на дорожках, шумная молодежь, играющая в мяч у бассейна: