Книга алхимика
(Роман) - Уильямс Адам - Страница 120

Потом Маранда столкнулся с еще одной проблемой. Солдаты никак не могли отыскать оператора с кинокамерой, который должен был запечатлеть сцену казни. Наконец его нашли на стене цитадели — там он снимал трупы, лежавшие возле парапетов, — и погнали вниз. Оператор долго не мог перевести дыхание после пробежки с тяжелой камерой с холма до центральной площади.

Свидетелей казни было немного — лишь несколько горожан, которых согнали в похоронную команду, да скучающая очередь солдат-арабов, выстроившаяся возле здания бывшей торговой компании, наскоро переделанного в публичный дом. Поскольку лишь некоторые из жительниц Сиудадела-дель-Санто все еще могли оказывать соответствующие услуги после массовых изнасилований предыдущей ночью, очередь в публичный дом была достаточно длинной.

Таким образом, казнь прошла без особой помпы. Маранда зачитал заранее заготовленную речь. Солдаты расстрельного взвода разрядили винтовки в осужденных, после чего присоединились к очереди в бордель. Похоронная команда, состоявшая из представителей той незначительной части мужского населения города, что счастливо избежала пули и петли, погрузила трупы в телегу и отвезла их к братской могиле, вырытой за городом в оливковой роще. В той же могиле немного погодя погребли Огаррио и солдат из его отряда.

На следующий вечер капитан Маранда в штабе, под который конфисковали сельский дом в четырех километрах от города, показывал генералу отснятый материал. Досмотрев до конца, тот удовлетворенно кивнул, жуя толстую сигару.

— Ну что ж, неплохо.

— Благодарю за похвалу, господин генерал, — отозвался Маранда.

— Если мне не изменяет память, вы говорили, что Пинсон был без сознания?

— Совершенно верно. Доктор боялся, что он может умереть в любую минуту.

— Но перед залпом он открыл глаза, уставился куда-то вверх и улыбнулся! Или мне показалось?

— Нет, господин генерал, ни в коей мере. Я, как и вы, счел это немного странным. Позволю себе предположить, что подобное выражение его лица не слишком обрадует наш отдел пропаганды. Впрочем, согласитесь, это ли не наилучшее доказательство того, что в момент казни Пинсон был еще жив?

— И чего он скалился?

— Прошу прощения, господин генерал, я вас не понимаю.

— Куда он пялился? Что его так обрадовало?

— Честно говоря, не знаю, — признался Миранда. — С того места, где он сидел, если поднять глаза, можно разглядеть только собор. Его видно с площади. На шпиль как раз упали первые лучи утреннего солнца. Я сам залюбовался собором, когда подошел осмотреть трупы. Вероятно, увиденная красота и вызвала его улыбку.

— Хотите сказать, он улыбался красивому рассвету?

— Господин генерал, рассвет и впрямь был загляденье. А тут еще и собор. Вы сами не раз говорили, что это настоящий шедевр.

— Хм, похоже, он не был таким уж законченным атеистом.

— Простите, господин генерал, не понял.

— Эта шутка, капитан.

— Вот как? Она непростая и очень забавная, господин генерал. — Маранда, ощущая свою ответственность, попытался выдавить смешок.

Постскриптум

Аль-Андалус, 1097 год

Мне почти нечего добавить к тому, что я уже поведал вам. Я пришел в себя в больнице, лечил меня Али, которому чудесным образом удалось вместе с подопечными страдальцами пережить все несчастья, которые обрушились на город с того момента, как его захватили христиане. Впрочем, кое-кто вообще ничего не заметил. Этими счастливцами были мои душевнобольные пациенты. Рядом с моей постелью сидел стражник-альморавид, который большую часть времени дремал. Насколько я понимаю, никто всерьез не думал, что мне придет в голову сбежать.

Когда я встал на ноги и стал с грехом пополам ходить, меня доставили во дворец. Ковыляя через его роскошные залы, я видел десятки каменщиков, выламывавших из стен инкрустации из самоцветов и драгоценных металлов. Юсуф усматривал пышное убранство дворца противоречащим исламским законам и потому приказал его уничтожить. При этом он не хотел, чтобы дорогостоящее добро пропадало зря. Я уже упоминал, что его истовая вера в Аллаха удивительным образом сочеталась с невероятной жадностью.

Поселиться эмир предпочел в своем скромном шатре, который поставил в дворцовом парке. Я ожидал, что там мне объявят смертный приговор, однако, к вящему своему удивлению, получил предложение поступить на службу, причем ту же самую — придворного лекаря, правда на этот раз за существенно меньшее жалованье. Как так получилось? Полагаю, Юсуф узнал, что это я заманил христианское войско в ловушку, ну а к тому же за меня замолвил словечко Карим, который выжил по Божьему произволу, несмотря на то что в него попало несколько стрел. Я произвел на него впечатление, совсем как Паладон, и потому меня скорее наградили, нежели наказали.

Карим после отъезда Юсуфа стал наместником и обосновался в бывшем доме Салима. Я же стал его лекарем и товарищем. Порой мы делили с ним постель, только я не получал от этого особого удовольствия. Мое сердце умерло вместе с Азизом.

Красивый пестрый Мишкат неспешно превратился в лабиринт из глинобитных лачуг и скучных невыразительных мечетей. Альморавиды с гордостью говорили мне, что теперь он стал в точности похож на нормальный богобоязненный город, совсем как в Африке. Им нравилось воссоздавать то, к чему они привыкли дома.

Альморавиды почти не зверствовали, особенно после того, как казнили тех, кто «снюхался» с христианами. В основном ими оказались жертвы крестоносцев: либо торговцы, которые, чтобы не умереть от голода, продавали завоевателям провиант, либо обесчещенные женщины, которым после надругательства пришлось пойти к захватчикам в наложницы. Содержательницу публичного дома Алию Биби повесили, а ее дочку, которую она заставляла обслуживать крестоносцев, продали в рабство. Отправили альморавиды на виселицу и немало купцов-иудеев, в основном по надуманному обвинению в измене. Делалось это для того, чтобы присвоить их богатства.

Постепенно все улеглось, и город погрузился в сонное оцепенение. Само собой разумеется, через некоторое время меня стали настойчиво убеждать принять ислам. По большому счету, от меня требовали исключительно символического шага. Кроме того, мне вроде бы должно было быть все равно — я ведь верил в единого Бога, и потому формальное исповедание христианства, мусульманства или иудаизма для меня ничего не значило. Однако тут коса нашла на камень, и я наотрез отказался менять веру. Я состоял на службе у альморавидов пять лет, по прошествии которых окончательно пришел к выводу, что люди они скучные, а форма ислама, которую они исповедуют, достойна всяческого порицания.

Я часто вспоминал Саида, его слова о том, что мне следует заняться научными изысканиями в Кайруане или Каире. Повинуясь внезапному порыву, я написал письмо верховному имаму Аль-Азхара[88]и сунул его в руки купцу, отправлявшемуся в Египет. На границе альморавиды обыскали купца и нашли письмо. Узнав о нем, Карим меня отругал, обвинив в измене и черной неблагодарности.

Поняв, что меня могут взять под стражу, я дождался ночи и бежал.

Вход в пещеру вновь, как в годы моей юности, был завален валунами и украшен молитвенными флагами, но я, тряхнув стариной и вспомнив былое, отыскал меж камнями щель. Полученный от Паладона ключ от мечети по-прежнему оставался у меня. Я вошел внутрь, прошел мимо колонн, стоявших по семь в ряд — как раз по числу планетарных богов, взглянул на лампы, символизировавшие небесные сферы. Сейчас они темнели на фоне усыпанного звездами неба — купола больше не было. Неторопливо я проследовал к михрабу и повернул светильник.

Вот с того самого момента я сижу здесь, в пещере, и тружусь над текстом, который вы читаете, и жгу свои книги, чтобы не замерзнуть. Источником света мне служит огонь лампы, которую я взял из михраба. Прежде чем уйти, я верну ее на место. Масло в нее я подливаю из бочки — одной из тех, что Паладон столь предусмотрительно здесь оставил.