Властители ночи - Дембский Еугениуш (Евгений) - Страница 49

— Какое-то время спустя, — заметил я, чтобы не оставлять после себя дурного впечатления, — он, возможно, оценит именно эти тишину и покой, так же, как это было и со мной. Хотя есть и такие, кому как раз подходят жара, шум и сумасшедший темп жизни.

— Не кокетничайте своим возрастом, молодой человек, — добродушно засмеялся мистер Грисби.

Я тоже широко улыбнулся.

— Знаете, мы, детективы, суеверны… Лучше считать себя старым, чтобы не было жаль в случае чего умирать молодым, — серьезно сказал я.

В наступившей тишине я молча пожал ему руку, поклонился миссис Грисби и вышел из конторы, словно актер, покидающий сцену после удачно сыгранного эпизода. Мысленно я слегка посмеивался, но только слегка, помня об ожидающем меня дожде. Одним прыжком я преодолел лестницу и вскочил в машину. Лишь сидя в сухом салоне, я вспомнил, что на заднем сиденье лежит новенькая непромокаемая куртка, и надел ее, затем отъехал от похоронной конторы Грисби, чтобы не волновать хозяев, проехал немного на запад и оказался возле калитки кладбища. Включив в машине сигнализацию, я пошел туда.

На кладбище, как и возле него, не видно было ни единой живой души, как, впрочем, — ведь до полуночи было еще далеко — и других душ. Я двинулся вдоль забора в ту сторону, откуда приехал, и, оказавшись недалеко от дома Грисби, огляделся по сторонам, а потом, когда в одном из окон пристройки вспыхнул свет и донеслись звуки тяжелого гарлемского рэпа, понял, что это не Филип или Элли. Предусмотрительно стараясь не показывать своего присутствия, я добрался до пристройки, которую пришлось обойти, чтобы найти вход.

Музыка ударила мне в уши тем идиотским ритмом, который сбивает с ног нормального человека, но она явно не мешала парню, сидевшему на покачивавшемся на задних ножках стуле. Он спокойно читал журнал, даже малейшим движением пальца не вторя ритму из колонок. Я подошел ближе и театрально кашлянул. Он удивился, но, похоже, не испугался, о чем я пожалел, поскольку предпочел бы, чтобы он начал бросать по сторонам перепуганные взгляды. Я показал на гигантский музыкальный центр с полудюжиной колонок и, кажется, шестью карманами для четырех разных типов носителей, мигавший лампочками и подрагивавший в такт музыке. Парень сложил журнал, ткнув пальцем в кнопку, выключил музыку и посмотрел на меня. Как я заметил, он читал статью под названием «Каменные джунгли», наверняка прославлявшую свободную жизнь обитателей Гарлема в большом городе, — может быть, он действительно всерьез намеревался сменить климат. Я решил нанести удар и бежать, если эффекта не последует.

— Я веду дело о неоднократном надругательстве над трупами, — сказал я. — Началось оно в семидесяти километрах на север отсюда, но, как я предполагаю, добралось и до Редлифа.

Он спокойно приподнял бровь и изогнул губы: «Нет. Ничего. Никогда. Не знаю. Никого». Так называется подобное выражение лица. Он молчал, и похоже было, что он намерен избавиться от меня, не открыв рта. Я тоже молчал.

— Ни о чем таком не слышал, — наконец сказал он. — Никто тут не трахает мертвых старушек, не устраивает оргии на телах мальчиков… Вы ошиблись адресом, — подытожил он.

— А про отрезанные гениталии слышал? — спросил я, прищурив глаз, словно собираясь небрежно бросить: «Мы всё знаем, дружок».

Выражение его Лица изменилось — он наморщил лоб, поднял брови, выпятил губы. Я наклонился и ткнул его пальцем в грудь, причем довольно сильно.

— Слушай, приятель, в нашем пуританском обществе, если ты отрезал клиенту конец и продал кому-то, кто воспользовался им в еще более отвратительных целях, — с тобой покончено. Проведешь несколько приятных лет в камере, где будешь занимать в тамошней иерархии место ниже, чем у насильника пятилетних девочек, а это действительно очень низко. Видишь ли, все преступники в глубине души хотели бы быть благородными преступниками, так что, если случается возможность продемонстрировать, что бывают и такие, кто намного хуже и отвратительнее их самих, они охотно ею воспользуются, для собственного же душевного спокойствия. И кроме того, каждый из них любит свой петушок и не может себе представить, чтобы кто-то ему ради нескольких баксов отрезал его, даже после смерти.

Парень смотрел на меня немигающим взглядом; в начале моей тирады он напряг мышцы лица, строя очередную гримасу, но под конец полностью об этом забыл. Видимо, что-то всё-таки было на его совести, не обязательно именно то, что я ему инкриминировал, но что-то — было. Я еще раз ткнул его пальцем в грудь, намереваясь дожать, но краем глаза заметил какое-то движение за окном. Филип Грисби оглядел двор, а затем направился к пристройке, в которой мы находились. Схватив лежавший на столе фломастер, я быстро написал на обложке журнала свой номер телефона.

— Спасайся, сынок. Это мой телефон, здесь, в Редлифе. Если я сам до тебя доберусь — вся твоя жизнь пойдет псу под хвост, но если ты мне поможешь — большой плюс, может быть, настолько большой, что сумеешь под ним спрятаться.

Я бросил фломастер ему на живот и вышел, от всей души надеясь, что правильно рассчитал время. Но всё прошло как по маслу: Грисби еще не дошел до пристройки, как я шмыгнул в другую сторону, в густые, увешанные каплями кусты. Пробежав под окнами здания, я мгновение спустя был уже у калитки, а куртка оказалась и в самом деле непромокаемой. Первая, после баскетбольного матча, серьезная удача в Редлифе.

Объехав вокруг кладбища, я включил радио. Было семь вечера, большинство станций уже передвинули свой календарь на полвека назад, — видимо, молодежь в это время переставала слушать радио и эфир принадлежал их родителям. Против этого я ничего не имел, мне нравились некоторые песни «Битлз», почти все у «Лед Зеппелин», половина — у «Десять лет спустя», все — у «Си-Си-Ар», и кое-что еще. Похоже, записям было даже не по полвека, а больше, но большинство ди-джеев были слишком ленивы, чтобы это проверить. Во всяком случае, они их ставили, и эти старые шлягеры не мешали мне спокойно ехать домой. Домой…

Дома я быстро записал основные события дня и пошел полежать в ванне. Выйдя оттуда, я еще раз проверил текст и набрал номер Грега. Его не было дома, я записал на автоответчик несколько шутливых фраз, запустив перед этим антивирусную программу. Положив трубку, я произнес вслух:

— Гри-ша… Не так. Гризли и шарк, гризли и шарк. Гри и ша! Грис-са! Гриш-ша…

У меня получалось всё лучше.

На ужин я открыл банку баварских сосисок в соусе с хреном, хрен выкинул, а сосиски полил острым кетчупом «Вика Сусо». С собой я привез четыре бутылки и уже начинал беспокоиться, что здесь я его не достану. Я не представлял себе жизни без этого кетчупа. Я так разволновался, что мне пришлось сделать себе еще четыре бутерброда с паштетом и, естественно, кетчупом. Ужин дополнила маленькая баночка пива. Я во второй раз лег в старую постель на новом месте, легкий дождик нарушал тишину, то и дело какая-нибудь отчаявшаяся капля совершала самоубийство, разбиваясь о подоконник. Некоторое время я еще пытался думать, но здравый рассудок, вместе с усталостью и пивом, в конце концов победил.

«…мрачного вида громила с нацеленной между глаз пушкой…»

Меня разбудила тишина. Есть такая ее разновидность — многозначительная. Многообещающая. Человек просыпается и чувствует, что его что-то ждет: подарки от Санта-Клауса, любимая жена с завтраком или мрачного вида громила с нацеленной между глаз пушкой. Я не почувствовал запаха кофе, не увидел и дула пистолета. До декабря тоже оставалось еще немало времени.

Тишина?..

Сухая тишина!

Я вскочил. Было семь двадцать, и дождь не шел! Я обежал весь дом, по очереди наслаждаясь видом из каждого окна. Редлиф сиял, свежий и умытый после длившегося несколько недель купания, солнце отражалось в тысячах капель, по улице проехал какой-то «понтиак», не вздымая за собой клубов водяной пыли! Я даже позволил себе, включив кофеварку, открыть окно и несколько раз глубоко вздохнуть. Да, воздух отличался от нью-йоркского, но я не смог бы даже под присягой определить эту разницу. На глаз он казался более прозрачным — я во второй раз увидел окружавшие Редлиф горы. Я почувствовал даже исходящую от них прохладу, но в Большом Яблоке, стоя голышом у окна, тоже можно ощутить холод, сказал я себе, чтобы не впасть в чрезмерное восхищение своей новой малой родиной. Вот только, где бы я ни находился в Нью-Йорке, мой горизонт был всегда ограничен. Здесь же он был далеко отодвинут, иззубренный, ощетинившийся тысячей острых вершин, но отчетливый, видимый как на ладони, чистый. О господи, неужели всё дело только в том, чтобы воздух был чистым?! Напевая, я пошел побриться под душем, какая-то музыка играла по радио, что-то я мурлыкал себе под нос.