Бансу
(Быль. Журнальный вариант) - Бояшов Илья Владимирович - Страница 14

— Поищите ружье, Ридли, — попросил его Смит.

Пилот послушно выполнил просьбу — впрочем, ничего не обнаружил и вынужден был развести руками.

— Что это значит? — спрашивал Трипп, показывая на помост с кольями.

— Мне не до лекции по этнографии, — ответил Бессел, — тем не менее постараюсь вас просветить. Видите ли, человеческое суеверие — довольно прилипчивая штука. Алеуты — христиане, но кое-что осталось и от прежних поверий. Судя по всему, местные аборигены имеют обыкновение поклоняться медвежьим черепам, более того, делать им кое-какие подношения… Я имею ввиду шкуры.

— Почему вы думаете, что это именно алеуты?

— Крест не католический, — сказал Бессел, еще раз осматривая нитку.

— Вы католик? — спросил доктор.

— Нет, протестант. А вот алеуты исповедуют православие.

— И откуда они взялись? — недоумевал док. — Насколько мне известно, долина Тэш и все, что к ней прилегает, — земли атапасков.

— О, это особая история, — отвечал лейтенант.

— Бога ради, босс, можно мне подождать вас там, на поляне? — взмолился Ридли, перебивая его. — Запах невыносим!

— Идите, Ридли! Мне продолжать?

— Пожалуй, не стоит, лейтенант, — ответил доктор. — Здесь действительно скверно пахнет.

— И тем не менее мы все же ненадолго задержимся. На ваш взгляд, сколько прошло времени с тех пор, как данный мистер превратился в мертвеца?

— Я не такой уж большой специалист по покойникам, но судя по виду, два дня — не более.

— Он здорово пропах, — не согласился Бессел.

— Приплюсуйте сюда дневную жару.

— Два дня, — пробормотал Смит задумчиво. По-прежнему не обращая внимания на мух и запах, он разглядывал тело. Грудь покойника была залита кровью, которая спеклась на куртке огромным пятном.

— Странная происходит катавасия, лейтенант, — признался доктор, зажимая нос. — Что-то тут не так. Кажется, вы засунули в мой рюкзак еще и саперную лопатку. Думаю, стоит отдать этому бедолаге последний долг…

— Нет смысла его хоронить, — спокойно сказал Бессел. — Гризли доберутся до этого места, как только мы покинем его.

Молча они поднялись на поляну.

— Ридли! — позвал Смит, оглядевшись.

— Ридли! — закричал он, когда прошло уже пять минут. — Где вы там прячетесь?

Склон жил своей жизнью: совсем недалеко от них трещало от дроби дятла сухое дерево, гулял ветер, поскрипывали стволы…

Неторопливого Бесси и явно не находящегося в хорошем настроении доктора ожидал еще один сюрприз — второй пилот Билл Ридли словно в воздухе растворился.

XV

Неудивительно, что янки не нашли парашют — днем ранее до места приземления штурмана добрались два измученных «суворовца»: собачье чутье майора вывело их прямо на купол. Но радость Крушицкого тут же и померкла. Придавленный камнями неровно раскроенный кусок шелка да моток обрезанных строп — вот и все, что удалось обнаружить. Самым тщательным образом исследовав поляну, проползав ее чуть ли не на коленях и выяснив, что от сумки не осталось и следа, майор погрузился в думы. Итак, Демьянов был жив, и судя по тяжелым булыжникам, которые он положил на материю, еще как жив — но не остался ждать помощи! То, что штурман сбежал, — в этом у особиста не было уже никакого сомнения. Тщательно продумавший свой побег Демьянов двигается сейчас в покрытой камышами долине вдоль реки Тэш, которая, пробивая собой два озера, в конце концов должна вывести дезертира к Майткону, селению на трех Северных озерах. Крушицкий настолько уверился в том, что имеет дело с предателем, что даже не стал задумываться, для чего сбежавшим подлецом был оставлен парашютный кусок.

Распроклятый ливень и не думал прекращаться. Следопыты прислонились к стволу ели, лапы которой хоть как-то защищали от льющейся с небес воды. Вася поглядывал на представителя «органов» с плохо скрываемым пессимизмом: судя по виду последнего, дело приобретало совсем скверный оборот. Глаза Крушицкого впали, и без того тонкие губы превратились в посиневшие нитки. Временами он жадно хватал ртом воздух, словно старался насытиться, — плохой знак! Куртка и гимнастерка особиста порвались — результат постоянного прижимания к камням при штурме двух почти отвесных склонов. Впрочем, комбинезон Чиваркина выглядел немногим лучше. Что касается обуви, майорские кирзачи еще как-то выдержали марш-бросок (хотя, судя по всему, песенка их была спета), но на свои ботинки Чиваркин даже боялся смотреть.

Отдыхали недолго. Хлеб в вещмешках сделался сырой массой: съесть эту липкую кашицу их заставил лишь голод. Затем Крушицкий решил избавиться от куска парашюта. Где особист зарыл его, летчик не интересовался: он дремал, откинув на ствол голову, не обращая внимания на склеившую волосы смолу.

— Слушай сюда, капитан, — прохрипел Крушицкий, вернувшись, — слушай меня внимательно… Мы должны нагнать твоего дружка. Обязаны, понял? А теперь посмотри…

И сунул под нос Васе расползшуюся мокрую карту:

— Демьянов рванул к берегу, больше ему с этого склона деться некуда. У нас с тобой остался шанс. Сделаем плот. Сплавимся вниз, перехватим штурмана у Майткона.

— Не пойдет он к реке, — устало ответил Чиваркин. — Он на хребет полезет, на самую верхотуру, чтобы перевалить на южный склон, а оттуда спуститься к Хэви-Литтл.

— Почему? — вскинулся особист.

— Да потому, что дурак, — с тоской произнес Вася.

— Дурак не дурак, а сообразил сбежать. Сделаем, как я сказал, — зло ответил майор. — И точка.

И вот здесь что-то произошло совсем рядом с ними, а вот что — никто из них не понял. Оба насторожились — и было отчего вскинуть головы! Лес — штука странная: вроде бы все в порядке, царит в пространстве природная невозмутимость (набегающий ветер не в счет), но вот только вдруг что-то хрустнет, щелкнет, затрещит и словно вздохнет, прошуршав по хвое и мху, — и любой человек, услышавший странный звук, мгновенно оглядывается. Всякое начинает казаться даже самому отъявленному атеисту, невольно вздрагивает он, высматривая в массе стволов и ветвей источник тревоги, напрягается в поисках зверя или, хуже того, какой-нибудь потусторонней нечисти. И после долго в любом скрипе и шорохе мерещится ему чертовщина.

— Чуешь? — вскинулся Крушицкий.

— Чую, — мрачно ответил летчик.

— Что чуешь?

— Прошел кто-то. Близко прошел. Совсем рядом прошел…

— Погоди! — майор превратился в слух. Затем подался в направлении прозвучавшего только что непонятного и зловещего шороха, согнув в локте руку с ТТ, ступая пружинисто и бесшумно. И вот здесь-то, несмотря на внешнее тщедушие и на явную болезнь, походкой, решимостью, крайней сосредоточенностью и, наконец, напряжением мышц вольно-невольно показал особист Васе свое истинное лицо: вне сомнения, был спутник капитана Чиваркина опытным, опасным профессионалом, которому шлепнуть противника, как два пальца описать. Холодок навестил Васину спину; могильный такой холодок, однако не успел Чиваркин поежиться — Крушицкий растворился за мокрыми соснами.

По-прежнему отовсюду с еловых лап капала вода, вновь набежал притихший было ветер, вновь заскрипели стволы, но прежняя Васина апатия улетучилась: к усталости прибавилась удушающая тоска. Тревожно ему стало. Можно сказать, вовсе нехорошо.

Вернулся Крушицкий так же внезапно.

— Что там? — обеспокоился летчик.

— Вроде ходит кто-то, — сообщил тот неохотно.

— Зверь?

Майор промолчал.

— Человек?

Молчание.

— Кто-то же должен ходить, — воскликнул летчик.

— А, кто бы там ни был! — прохрипел Крушицкий. — У него свои дела. У нас — свои. Давай, поднимайся…

Шатаясь, скользя, падая, последовал несчастный Чиваркин вслед за превратившимся в сгусток энергии особистом (иногда и того от усталости бросало то на одно, то на другое дерево) к реке Тэш — шумной, темной, пенистой, всей своей силой устремляющейся к озерам Большому и Малому Котэнам, а от них — к единственному по эту сторону хребта селению. Утоптав на берегу осоку, не дав ни себе, ни Чиваркину отдыха, Крушицкий вытащил из рюкзака топор, затем, расстегнув и отбросив куртку и ремень с кобурой, потный, облепленный мошкой, не замечающий ни ее укусов, ни озлобленности напарника, принялся за лихорадочную рубку молоденьких сосен, внушая своим исступленным рвением уже какой-то мистический страх. Необходимость во что бы то ни стало остановить беглеца и довести до конца дело, за которым стояла работа сотен слуг государевых, подтолкнула этого, вне всякого сомнения, больного человека, всю свою жизнь положившего на служение пролетарскому царству, к настоящему катарсису: от ярости он себя не помнил!