Рыцарь - Деверо Джуд - Страница 90

— Тебе надо бы еще поспать — чтобы рука окончательно зажила!

— Но я уже выспался. Оставайся и развлеки меня немного!

— Ой, — поморщилась Дуглесс, — у меня уже совершенно иссяк запас этих развлечений! Нет, наверное, ни одной игры, в которую я когда-либо играла, и ни одной песни, которую я когда-либо слышала, не извлеченных мною из недр памяти! Практически я вывернута наизнанку со всеми своими забавами!

Николас только улыбнулся ей: он не всегда понимал до конца ее выражения, но угадывал смысл.

— А отчего бы, например, тебе не развлечь меня? — спросила она, беря в руки его рисунок с кушетки у окна. — Почему бы не рассказать об этом?

— О нет! — быстро отреагировал он, — Нет, убери это! — приказал он, порываясь сесть, но Дуглесс уложила его на подушки.

— Николас, будь добр, не повреди шов! Не дергайся! И перестань таращиться на меня! Я же знаю все о твоей страсти к архитектуре: когда ты являлся ко мне, туда в будущее, то уже начал строительство замка в Торнвике! — И, произнеся это, она чуть не рассмеялась, увидев, какое у него сделалось выражение лица.

— А откуда тебе известно, что я замыслил Торнвик? — спросил он.

— Ну, я же тебе говорила: когда ты явился ко мне, прошло уже четыре года, считая с сегодняшнего дня, и ты уже все это проделал. То есть, по правде говоря, ты только начал строительство — оно никогда не было окончено, потому что тебя… тебя…

— Казнили, — договорил за нее он и впервые всерьез задумался над этими словами. — Прошу тебя, расскажи мне все!

— Что? С самого начала? Но на это потребуется много времени!

— Ничего, — ответил он, — теперь, когда Кит в безопасности, времени у меня достаточно!

Покуда тебя не заарканила Летиция! — подумала она и начала:

— Ну, я была в церкви в Эшбертоне и плакала. И…

— А отчего ты плакала? — спросил он. — И почему оказалась в Эшбертоне? И потом — ты же не можешь так стоять и рассказывать мне эту историю?! Не можешь! Нет, туда не садись, иди сюда!

И он похлопал ладонью здоровой руки по постели.

— Ну, Николас, — отозвалась она, — не могу же я залезть к тебе в постель! — А у самой при одной лишь мысли о том, что можно оказаться так близко от него, сердце забилось быстрее!

— Думаешь, я на что-то способен при такой слабости, да? — спросил он, прикрыв глаза.

— Я-то лично думаю, что, будь у тебя связаны руки и ноги, ты и тогда мог бы причинить женщине немало беспокойства! — воскликнула Дуглесс.

Открыв глаза, он с улыбкой сказал:

— Знаешь… я… я видел тебя во сне! Ты стояла в каком-то подобии белой коробки или чего-то такого, совершенно голая, и сверху на тебя лилась вода! — Он оглядел ее с головы до пят, как если бы халат на ней был прозрачным, и продолжал:

— Не думаю, что ты всегда столь сдержанно держала себя со мной!

— Нет, конечно! — ответила она хриплым шепотом, вспоминая о том, как стояла с ним под душем, в этой самой «белой коробке» из его сна. — В одну прекрасную ночь мы перестали стесняться друг друга, а на следующее утро тебя увели от меня! И вот сейчас тоже: я боюсь, что, если только коснусь тебя, меня тотчас же вернут назад, в мое время, а мне рано уходить. Сколько всего предстоит сделать!

— Так ты и про других знаешь? Кто там еще умрет? Кто же? Моя мать, что ли? Или Кит пока не в безопасности?

Да, теперь он был ее Николасом! Тем, дорогим ее Никола-сом, который прежде всего думал не о себе, а о других! И, улыбаясь ему, она сказала:

— Нет, не они! Это ты — все еще в опасности! Он с облегчением улыбнулся:

— Ну, о себе-то я вполне в состоянии позаботиться!

— Черта лысого ты способен! — воскликнула она. — Не будь меня здесь, ты, пожалуй, потерял бы руку. А то и умер от своей раны! Стоит хоть одному болвану из тех, которых вы почему-то зовете докторами, коснуться твоей раны своими грязными лапами, и — привет семейству! Считай себя покойником!

— Ты так странно говоришь! — отреагировал Николас, моргая. — Ну, иди же сюда, сядь рядом и расскажи мне обо всем! — Увидев, что Дуглесс и не шелохнулась, он, вздохнул; — Честью своей клянусь, что не прикоснусь к тебе!

— Ну, хорошо, — ответила она, чувствуя, что может доверять ему даже в большей степени, чем самой себе. И, обойдя кровать с противоположной стороны, она вскарабкалась на постель, до которой от пола было, наверное, несколько футов, и буквально утонула в мягкой перине.

— Так отчего же ты плакала в церкви? — спросил он. Надо сказать, что слушателем Николас был отменным, ибо как-то исхитрялся вытягивать из нее те сведения, о которых она вовсе не собиралась ему говорить. Дело кончилось тем, что она рассказала ему все о Роберте.

— Стало быть, ты жила с ним невенчанной, да? А отчего же твой отец не убил его за то, что он тебя соблазнил? — спросил Николас.

— Ну, у нас, в двадцатом веке, все по-другому. Женщины у нас обладают свободой выбора, а отцы вовсе не наставляют дочерей в том, что им надо и чего не надо делать. Короче, там, у нас, мужчины и женщины в равном положении, не то что здесь.

Презрительно фыркнув, Николас сказал:

— Но, похоже, заправляют всем у вас все-таки мужчины, потому что этот твой мужчина добился чего хотел, но не сделал тебя своей женой и не пожелал даже разделить с тобою свое добро или потребовать от своей дочери вести себя с тобой уважительно! А ты еще говоришь, что выбрала такую жизнь добровольно!

— Я… Ну, хорошо… В общем, все было не так, как тебе представляется! Роберт относился ко мне по-доброму, и мы с ним провели немало славных часов. Все испортила Глория!

— Ну, если бы красивая женщина решилась отдать всю себя, а в благодарность за это я мог бы подарить ей всего лишь несколько «славных часов», как ты говоришь, я был бы ей за это в высшей степени благодарен! А что, у вас все женщины отдаются так задешево, а?

— И вовсе не задешево! Ты попросту не способен этого понять! Многие пары у нас сейчас живут вместе еще до того, как вступают в брак. Ну, образно говоря, это — все равно что «попробовать воду»! И кроме того, как мне представляется, Роберт все-таки собирался сделать мне предложение, но вместо этого купил… — Тут она умолкла: Николас как-то сумел за ставить ее почувствовать, что она слишком мало думала о самой себе. — Ты просто не понимаешь, вот и все! — повторила она. — У нас, в двадцатом столетии, женщины и мужчины — совсем иные, чем у вас!

— Хм, понятно! — отозвался Николас. — Ну да, конечно! У вас, значит, женщины больше не нуждаются в уважении со стороны мужчин, только в «славных часах»!

— Да нет же, уважения им тоже хочется, но просто… — Она не находила подходящих слов, чтобы растолковать мужчине из шестнадцатого века мотивы того, почему она жила с Робертом. Если честно, то только сейчас, когда она оказалась в Англии елизаветинских времен, она вдруг осознала, что и впрямь дешево оценила себя, живя с Робертом! Разумеется, и брак не является гарантией того, что Роберт стал бы уважать ее, но отчего же она тогда не заявила Роберту прямо: «Какого черта, дорогой, ты обращаешься со мной подобным образом?» Или не сказала решительно: «Нет, я и не подумаю оплачивать стоимость половины билета для Глории!» Или не заявила ему: «Нет, я не стану гладить твои рубашки!» Сейчас она, собственно, и понять толком неспособна, почему же она позволила Роберту ездить на себе?!

— Так что, хочешь ты дослушать эту историю или нет? — раздраженно спросила она Николаса.

Откидываясь на подушки, Николас ответил с улыбкой:

— Да, я бы хотел выслушать все до конца!

Теперь, когда миновала стадия бесконечных расспросов о ее отношениях с Робертом, она вполне была в состоянии продолжать. И она рассказала о том, как плакала от обиды и горя на могиле Николаса, как он внезапно появился перед нею, как она не поверила тому, что он рыцарь, и как он чуть не шагнул под автобус.

Но, начиная с этого момента, она как-то не очень продвинулась далее в своем повествовании, потому что Николас опять принялся задавать вопросы. Он сказал, что у него было видение: она едет на раме с двумя колесами, — и он желал, чтобы Дуглесс объяснила ему, что это за штука такая. И еще он хотел знать, что такое автобус. А когда она упомянула о том, что позвонила сестре, он тут же захотел узнать побольше о телефонной связи и устройстве телефонного аппарата.