Дочь реки (СИ) - Счастная Елена - Страница 37

— Я вот все думаю, Лисица, когда у тебя терпение закончится там сидеть?

Она застыла, забыв вдохнуть. Как поступить теперь: признаться все ж, что она и правда здесь, или пока ничем себя не выдавать? Но тут рогожа откинулась — и свет месяца, что висел на ясном иссиня-черном небоскате, показался ослепительнее Дажьбожьего ока.

— Ты, верно, и правда решила добиться, чтобы мне голову открутили. Либо князь, либо отец твой, — Рарог склонился над ней, и его глаза чуть сощурились, выдавая легкую издевку. — Зачем сюда залезла?

Мужи поначалу притихли, а после загомонили озадаченно.

— Только не говори, Рарог, что эта девица снова за нами увязалась, — Гроза по голосу узнала Другоша.

Треснуть бы ему посильнее, баламуту. Гроза, едва владея порядком затекшими руками и ногами, выбралась из-под лавки и оперлась спиной о борт. Окинула взглядом все любопытствующие, а то и рассерженные лица: многие мужи совсем уж не были рады тому, что надоедливая девица снова здесь оказалась, когда сам воевода велел ей оставаться в остроге. Но даже кмети, немало удивившись, не стали ничего говорить.

— Я не могла там остаться, — только и ответила Гроза на безмолвный вопрос, что застыл в глазах каждого мужа здесь.

Она огляделась мельком: вокруг стоял уже непроглядный ельник, сжимая в колючих объятиях русло сияющей в холодном свете луны реки. Не виделось вдалеке острога: стало быть, ушли уже далеко и возвращаться не станут — то и нужно было. Теперь пусть мужи хоть огонь извергают и бранятся на нее почем зря, а деваться некуда. Она останется здесь.

— Неуемная ты, Лисица, — вздохнул Рарог обреченно. — И зачем только свалилась на мою голову?

Он согнулся сильнее и достал войлок, а за ним и покрывало. Расстелил на свободном кусочке палубы и махнул на это простое ложе, взглянув на Грозу.

— Отдохни, беда. Измучилась верхом без седла-то. И под скамьей.

Она кивнула благодарно и улеглась теперь гораздо удобнее. А там и заметить не успела, как ее сморил сон.

Глава 8

Находники вели свои лодьи умело. Пусть казалось, что нагнать русинов невозможно: слишком далеко ушли и в Любшине уже давно зверствуют. Но показалось, Гроза едва успела веки сомкнуть, как ее разбудил взбудораженный гомон голосов. Оказалось, нерешительная весенняя заря уже начала окрашивать первыми лучами бледный небосвод. Помалу зеленели верхушки елей и сосен на низких берегах, проступала медь на их стволах. И потянулись туманные кудели по воде, заползая в струги, трогая кожу влагой и прохладой — сквозь бодрящую свежесть бора. Лица ватажников и кметей стали различимее в синеватых сумерках. Они рьяно обсуждали, что делать будут, как подойдут к берегу Любшины. Если там и впрямь стоят лодьи русинов, нужно их поджечь: чтобы бежать тем было некуда. А там уж на берег ссадиться, чтобы своим помочь. И до сих пор так странно было слышать от них решение о подмоге. Потому как не могут они помогать — разве не так? Не должны жизнями своими рисковать ради чужих людей. Они должны уж давно уйти из этих вод и начать добычу снимать с купеческих лодий.

А может, и встали бы уже перед ними далекие очертания свейских берегов. Ведь не зря о том ватажники говорили. Не зря предвкушали, хваля своего старшого за такое решение: смелое, но и сулящее многие блага. Такие, что всю зиму безбедно прожить можно. А то и на следующее лето останется. Только теперь вот они шли за Рарогом без сомнений: в сечу кидались, которая так или иначе ждет их впереди. Чудно…

Гроза сидела долго, прижавшись спиной к твердому борту, и шевельнуться опасалась лишний раз, чтобы внимание к себе не привлечь. В первый миг, как голову повернула, увидела, что у кормила не Рарог сидит, а Волох, один из самых ближних его ватажников. Тот покосился на нее и подмигнул вдруг, словно приятелю старому, которого подбодрить хотел.

Гроза поежилась от сырости, что пробралась под шушпан и подол. Надо было и свиту захватить… Тепло в эту пору еще неверное, особенно ночью.

— На, поешь, — раздался над головой голос.

Рарог встал рядом и протянул небольшое полотенце с завернутыми в него лепешками и вяленой поросятиной. Видно, остальные, пока она спала, подкрепиться успели: а иначе как без сна да сил воевать идти? Хоть и живот сильно-то набивать негоже. Она кивнула, с благодарностью принимая скромное кушанье и не решаясь хоть что-то сказать. Потому что опасалась услышать, что старшой ей скажет в ответ и что решит сделать с ней дальше, потому как близко к Любшине, если там уже идет бой, он точно ее не подпустит. Да она и не дурочка, чтобы не понимать, что девице среди ратников не место, хоть и оружием владела: да кто ж послушает теперь такие доводы?

— Ты на берег сойдешь, Гроза, — будто услышаве ее мысли, проговорил Рарог, усаживаясь рядом. Кормщик отошел и сел вместе с товарищами за весло. Утро подступало, а потому надо было скорее добраться до веси. Но течение перед излучиной, изогнутой змеиным хвостом, расширившись на много саженей, стало медленнее.

— Прямо тут высадишь? — она усмехнулась. Да не до смеха: с него станется, как щенка, в воду бросить, чтобы до берега плыла сама. Потому как досадила она ему уже порядочно.

Рарог всунул ей в руки мех с водой — сухую трапезу запить. Помолчал, глядя на туманный берег, почти сокрытый белесой, вытянутой по земле пеленой. Вздохнул каким-то своим мыслям. И отчего-то захотелось вдруг пальцами расчесать его чуть волнистые волосы у шеи. Гроза и руки под мышки спрятала, опасаясь, что тело само за нее решит, надо это делать или нет.

— Нет, конечно, — наконец ответил старшой. — Как увидим Любшину вдалеке, так и сойдешь. А там, коли тебе хочется, пешком доберешься. Да не слишком близко. Там, я знаю, есть избушка одна на берегу: мимо не пройдешь. Жила там одна вдова, пока не померла. Говорят, ведьма была, потому никого не пришло в дом жить даже из родичей. Тебе такое пристанище в самый раз будет, пока все не закончится.

Вот же, и позаботился, кажется, и ведьмой почти назвал. Как с таким разговаривать всерьез?

— Откуда же ты все знаешь? — Гроза заглянула в его озабоченное и суровое лицо.

— Какие где избы стоят. Пустые они или нет.

— Останавливались мы там, бывало. Место хорошее, даже струги можно оставить не так заметно для других. Мы много таких мест знаем. Нам часто в селения соваться нельзя.

— Хорошо… — пришлось согласиться, как ни хотелось возразить.

— А тебя никто и не спрашивает, — чуть резче, чем нужно, оборвал ее находник. — Ты ведь никого не спросила, когда из острога сбегала. И мою шею под удар своего отца ставила. Больше такого счастья мне не надо.

Гроза и хотела уже было что-то ответить, довольно взъярившись от его грубого тона, да не успела.

— Горит! — громко сказал кто-то у правого борта.

Рарог подобрался сразу, встал и к носу пошел, где зорко смотрела вдаль резная медвежья голова. Гроза тоже на месте подскочила, запуталась слегка в подоле да покрывале и едва не полетела кулем обратно, но устояла. Она, вытянув шею, посмотрела вперед — а там и правда уже зарево поднималось над невысоким молодым перелеском, который еще скрывал Любшину от взора тех, кто подходил с этой стороны излучины. Но не успела еще Гроза дойти до носа струга, неловко покачиваясь при каждом мягком рывке его, когда весла воду загребали, как старшой назад повернул, прошел мимо и сел у кормила.

— Весла сушите, — велел — и мужи сразу их подняли.

Он повернул кормовое весло, и струг мягко повернул, продолжая неспешно плыть по течению к Любшине. И потянуло помалу гарью навстречу, как будто пожар полыхал где-то совсем рядом. А еще через пару саженей заплясали по воде первые отсветы огня и донеслись — обрывками — первые крики и шум. Словно эхо меж кряжистых старых берез заплутало. Дым разбил на осколки хрусткую речную свежесть, что колола щеки и заставляла ежиться, проникая внутрь тела даже через ноздри. Гроза содрогнулась от неправильности этого запаха, от его чужеродности посреди этого с виду спокойного утра, окрашенного густой живицей зари, запутавшейся в небесной дымке. Стылая синь еловых берегов отступала, заменяясь нестройным рядами приветливых берез, обряженных, словно купальские девы, в длиннополые рубахи. Но той сонной безмятежности хватило ненадолго. Потому как уж разогревало сердце беспокойство, горячее, как тот свет, что лился, колышась, от Любшины.