Родиной призванные
(Повесть) - Соколов Владимир Н. - Страница 22

— Болван! Русиш свин!

Махора избили и бросили в подвал.

Глава третья

Поворов шел к матери в Бельскую с худощавым человеком в немецкой шинели. Хотя и худ немец, но все на нем по-военному прилажено: и шинель, и брюки, и сапоги, и ранец из телячьей кожи, вывернутой шерстью наверх.

Разговор вели о матери Поворова. Уже по дороге мысленно представляли встречу с ней: особую ее простоту, естественность, душевную мягкость. Мать расценивала жизнь как непреложную необходимость делать людям добро. Эту веру она унаследовала от крестьянского рода. Костя помнил, что еще в детстве мать внушала ему:

— Добрым будь, сынок. С душой добро неси людям. Обиду умей прощать. Бывает обида по нечаянности, от непонимания.

«Странно, — думал порой Костя, — почему надо сносить обиду, почему мать прощает соседу? Ведь подлый староста у гитлеровцев служит». Не знал Костя, как в осенние вечера мать подолгу сидела у старосты, убеждая его, что в их семье ничего худого против немцев не замышляется. Именно потому староста на многое смотрел, как говорят, сквозь пальцы.

Вот и сейчас он заметил, что через садовую дверь пришли в дом Поворовых двое — сын и немец (а в действительности один из руководителей подполья Иванов по кличке Седой). И ничего. Молчит.

В доме было тихо. Только равномерный стук ходиков отсчитывал время. Из чулана навстречу гостям вышел Мишка.

— А где батя? Маманька? — спросил Костя.

— Батя на отходе. Позвали в Сергеевку старье перешивать! А мать пошла к соседям.

— Ну вот, друзья, и встретились, — сказал Иванов. — От вас я уехал с надеждой на скорое свидание. А видишь, как получилось. Где же дядя твой? Он прекрасный проводник. Я ему многим обязан.

— На аэродроме. Он очень за вас беспокоился, — ответил Мишка.

— Да, брат, этот переход стоил мне месячного пребывания в госпитале. Ничего! Выдюжил. Только вот после болезни началась бессонница. Лежу, думаю, как спасти жену комиссара.

— Я тоже думал, — отозвался Костя Поворов. — Старуха очень больна. Мальчонка изголодался. Сергутин помог харчами. Беда в другом. Какой-то негодяй продал ее гестаповцам. Каждый день эта семья под надзором. Я был у Жаровой. Пережить больше, чем она, невозможно. Затравлена — дальше некуда.

— В жизни часто так, — сказал Иванов. — Ворочаешься в жаркой постели и хочешь уговорить себя: черт возьми, да сгори все что было. Давно до этого нет дела! Что было, то сплыло — и точка. А я скажу тебе, это не так. Пережитое цепко держится в памяти. Все, что было, есть. Длится даже то, что ты давно забыл. И вдруг вспомнил… Всплыло откуда-то из глубины сознания. И вот снова живет, сверлит память, точит сердце. Так вот, мы фашистам ничего не простим. Жарова тоже так живет с болью в душе, в памяти. Ты меня немного знаешь. Я не бука и не ипохондрик, не какой-нибудь нытик, брюзга, недотрога, ворчун, нелюдим и пессимист. Я люблю жизнь и людей и самого себя, люблю помериться силами с трудностями, потягаться с врагом. А вот когда лишился сна, пережитое и вовсе мучить стало. Да еще как мучает. Я очень понимаю боль Жаровой. Прошу тебя, Костя, возьми под наблюдение эту семью. В лес надо их отправить.

— В лес? Да! Только там надежда на спасение. Подумаю, как усыпить бдительность фашистов. Я часто говорю себе: «Если только кто выберется из этой мясорубки цел и невредим, то уж ничто в жизни не сможет его потрясти». Но знаем ли мы Жарову?

— Хорошо знаем! — твердо сказал Иванов. — Она с мужем жила в крепости у самой границы. Там и застала их война. Муж на передовую, а ее направили в тыл. Два месяца мучилась по дорогам войны, увидела и пережила такое, что трудно передать. Да и спрашивать ее про все эти бомбежки, про раненых и мертвых детей, женщин, стариков было бы жестоко. Так свежи еще раны! Я ей верю. Знай, Костя, мы ведем борьбу за спасение каждого советского человека. Напрасно погибший — это большое горе. Нередко такое горе приносят предатели.

— Будь они прокляты! — воскликнул Костя.

В сенцах загремел кто-то ведрами.

— Мать! — тихо сказал Поворов и встал, чтобы пойти навстречу.

Дверь открылась и, перешагнув порог, бодрым шагом вошла Марфа Григорьевна.

— Взгляните же на них! Сидят тихонько. Воркуют, как голубки. А что в печке горячий борщ, картошка, им и дела нет… Василии! Жив-здоров?.. Ну слава богу! Да что вы стоите, как перед генералом?

Мать неожиданно схватила Костю, обняла, поцеловала. Он приподнял ее и повернул лицом к Иванову.

— Ну вот какая она у меня! Все к людям да к людям… А дома-то сколько дел… Успевает!

Но мать уже больше ничего не слушала, стала быстро собирать на стол. С ее приходом словно посветлело в комнате; замяукала кошка, запел сверчок. Легким ветерком влетел Мишка, за ним и Ванька. Эти самые юные бойцы народного сопротивления при встречах с Ивановым (Седым) поражали его удивительной осведомленностью о положении на аэродроме. На клочке бумаги они рисовали квадраты, где стояли самолеты, запоминали номера машин, рассказывали, в какой одежде летчики, называли вновь прибывшие части, точно указывали расположения зенитных орудий.

— Хорошо ты поработал, Костя. Можно позавидовать твоим братишкам, — одобрительно сказал Иванов, аппетитно хлебая борщ.

Гость вышел из-за стола, обнял и поцеловал мать.

Косте показалось, что он никогда не забудет, как засияло лицо матери.

Иванов и Костя легли на полатях.

— Вы говорили о предателях, — напомнил Поворов.

— Их немного. Я имею в виду тех, кто предает по убеждению. Наступит день, когда, выполнив свою подлую миссию, предатель будет стараться уйти куда-нибудь подальше и умереть в одиночестве, как это делают хищные звери. Однако поверь, Костя, ни один не уйдет от возмездия. На том стоит наш народ, волю которого выполняем мы. Но позорно будет и другим — тем, кто видел, знал предателей, молчал и бездействовал. Есть странная категория людей, мелочных, обидчивых и мстительных. Они вечно недовольны, выставляют какие-то требования, злобствуют и чаще всего из-за ничтожных расхождений или обид. Я знаю таких среди полицаев. Они считали, что их жизнь была «не та», какой бы им хотелось. Они вечно твердят одно и то же, вспоминают только свои обиды. Все светлое, доброе лишь после… — Иванов задумался. — Знаешь, Костик, мне так представляется жизнь после войны: мы будем отстраивать разрушенные города, села, создавать материальное благополучие. Будем! Но это далеко не все! Это главное, но далеко не все, дорогой мой Костик. Мы пересмотрим и обогатим все наши духовные ценности. Нам предстоят сражения за человека. За нового, Костя, человека. Нужны нам будут такие люди, как твоя мать, трои отец! А Мишка!.. Добро делает с душой, не щадит себя.

— Как ты хорошо узнал мать! Староста ее побаивается… А знаешь, почему? Люди за нее горой. За свой век никого на волосок не обидела. Вот ты верно говорил: надо уметь и обиду прощать. Она умеет! Зато по большому счету — ни-ни! Ни на йоту не простит. Совесть у нее обнажена. Одолела она в себе ровную душу, сделала ее острой, чуткой, заботливой. Потому и берет она в плен! Сильна она душой своей. Это ты верно сказал: «Сытость — она нужна для тела». «А душа, — говорит мать, — голодом должна томиться». Мать все время озабочена — верная ли у каждого из нас дорога, какое у нее будущее? В каждом она хочет видеть человечность. И я думаю так, что после войны и деревня станет другой. Мастера земли в ней будут жить, специалисты земельного дела… Умные. Трудолюбивые.

— Не будем гадать, Костя! Знаю одно — не будет аховых деревнюшек. Новая техника, новые люди, новые села появятся. И города пойдут навстречу селу. А села приблизятся к городам. В достатке люди заживут. Быт свой изменят. Опять же и в этом город придет на подмогу, рабочий класс. А природа у нас? Ой богата! И она нам, коль разумно будем ее беречь, послужит славно. Поможет выбраться из разрухи. Ну а теперь скажи, как ты себя застраховал? Верят тебе немцы и твои начальники?