Родиной призванные
(Повесть) - Соколов Владимир Н. - Страница 41

Отряды народных мстителей оставили занимаемые ими населенные пункты и углубились в лесные глубины. Гитлеровцы — вдогонку. Тут и вспыхнул бой. Немцы оказались в окружении. С пяти часов утра до пяти пополудни партизаны громили захватчиков. К исходу боя остатки вражеских войск бежали. Но ушли далеко не все. Фашисты оставили в лесу около двухсот убитых.

Глава девятая

Гром рековичского боя донесся и до подвала, где сидел Жариков в ожидании нового допроса. Вот уже третий день к нему не пускали никого: ни сестру Настю, ни его знакомую Галю. Жариков решил победить гитлеровцев молчанием. «О чем они еще будут спрашивать? С каким отрядом связан? Молчу. Они бьют меня. Молчу. Где семья Мальцева? Молчу. Знал ли Поворова? Молчу. Назови семьи партизан. Молчу. Молчу, молчу. Потому что если они узнают имя хоть одного партизана или подпольщика, то замучают и этого человека, и его семью. Будут пытать. А все ли выдержат мучения? И потянется нить непреднамеренного предательства: фашисты узнают партизанские явки, лесные базы, и тогда погибнут десятки, сотни советских людей… Нет! Нет! Этого допустить нельзя. — Так говорил он сам с собой. — Как все-таки холодно. Бок уже посинел и болит. Кого они арестовали? Может, семью Кабановых? Ольга очень любит свою дочурку. Фашисты ее будут бить. Выдержит ли Ольга? Хорошо бы враз забыть всё-всё, что знаю, что помню, что важно врагам. Забыть села, фамилии, лица». Он знал, на что шел. Он, разведчик, подпольщик, занялся диверсиями. Зачем? Да сердце загорелось, не стерпело. Хотелось скорее разделаться с фашистами.

Иван облизнул пересохшие губы, провел рукой по лицу. Пальцы целы. Болят суставы. Болят бока… Никого нет. Ни товарищей, ни сестры. Скорее всех забыть, всех разом. Пусть на допросе он лишится памяти. Тихо кругом. Утихает и боль. А глаза застилают слезы. Почему? Не знает сам. Ветерок дохнул в лицо. Легко. Чем пахнет ветерок? Лесом, снегом, молоком. Руками матери. «Ах, мама, мама… Ты поздравила, когда я вступил в комсомол. Поцеловала трижды, когда вступил в партию…»

Опять стало холодно. Хлестнуло ледяным ветром. Пришли за ним.

— Арбайтен, работать! — пробормотал конвойный.

— Нах хауз. Домой…

Может, хотят убить? Но тут появился мастер Альфред.

— Домой, домой… Арбайтен… Я много говорил… Иван гут! Гут, — невесело заключил он.

Жарикова отвезли в Пригорье, где восстанавливали станцию, разрушенную партизанами. Работал он под конвоем. В Дубровку приезжал раз в десять дней переменить белье. Всегда в сопровождении солдата.

Во второй приезд он узнал, что подпольщики Грабарь, Новиков и Горбачев, предупрежденные об аресте, не заходя домой, скрылись. Вскоре агенты гестапо дознались, что эти работники управы ушли в лес к Данченкову. Расплачивались родственники ушедших, друзья. Многие были замучены в Рославльской тюрьме.

Подпольщики продолжали свою работу. Но агенты гестапо и СД нащупывали следы, ведущие к подполью. И вот однажды, в конце февраля, в управу прибежала переводчица Анна, волнуясь, сказала, что хочет срочно видеть Сергутина. Анна искала его в управе, а он в это время находился в кабинете начальника полиции Зубова. В Дубровку снова приехал лектор, для соблюдения порядка пришел с визитом вежливости и в полицейское отделение.

— Сталинград! — воскликнул лектор. — Впереди реванш!.. — Он посмотрел в лицо Сергутину, потом Зубову… — Реванш и победа!

— Победа… Но чья? — спросил Сергутин.

— Вы правы. При нынешней обстановке важно выражать мысли точно, законченно. Победа, разумеется, великого рейха. Я наблюдаю, как идет перевооружение, и глубоко уверен в нашей победе. В лекции я ничего не буду скрывать. Полный и откровенный рассказ о битве на Волге.

Сергутин улыбнулся и, облегченно вздохнув, спросил:

— Но ведь русские уже знают о гибели армии Паулюса.

— Позвольте, господин Сергутин, откуда они знают? — всполошился Зубов.

— Не будем наивными, господин Зубов. Вам в отделение ничего не приносили? Ну, скажем, листовки, газеты?..

— Нет, а что, разве опять? — И серое лицо начальника потемнело.

— Вот именно. Опять! — Сергутин вынул из кармана несколько листовок, запачканных с одной стороны клеем.

— Вот… Это итоги Сталинградской битвы… — Он повернулся к лектору: — Потому-то я вас и спросил. Смотрите, как выпукло, броско вписано в итоги обращение Калинина к защитникам Сталинграда. Возьмите, господин Зубов. — И Сергутин выложил на стол начальника две листовки.

— Откуда они?

— Был на станции, сорвал с вагонов. Удивлен, почему полиция не сделала этого раньше.

— За всем не углядишь. — Начальник полиции вздохнул. — Полиция выколачивает налоги. Весна на дворе, а недоимки сорок второго года ничуть не уменьшились. Вам-то это известно… Мельницы стоят. Молоть нечего. А сколько привезли новых солдат…

Зубов, читая листовку, возмущался и негодовал, но в то же время искал оправдания.

— Ведь учу! Глядите… Умейте все видеть. Ни черта не получается… Пятый раз меняю состав полицейских. А в итоге — пшик! Пьянчужки, пустобрехи. — Он поправил ремень на мундире. — Алексей Палыч, между нами… Откровенно говоря, ни черта не получается. За листовки — благодарен. Но я вас пригласил по неприятному делу. Поступило заявление, что вы снабжаете мукой партизанские и красноармейские семьи. Что скажете?

— Ничего! Очередная клевета. У меня своих девять… Какие крохи с мельницы, так в свою суму. Ребята — что голодные птенцы. Кто-то по злобе, — спокойно ответил Сергутин.

— Заявление устное. Но если поступит в письменном виде, да еще с фактами, вынужден буду дать ему ход… И тогда — как бы чего не вышло, — ухмыльнувшись, сказал Зубов. — Но будем надеяться на лучший исход. Осторожность — мать безопасности. Не так ли, господин мукомол? — Он подал Сергутину руку и строго посмотрел в глаза.

Выходя из отделения, Сергутин обратил внимание на множество эшелонов, задержавшихся на станции. На Привокзальной улице бродили пожилые солдаты и совсем юнцы.

«Вот она, тотальная мобилизация… — подумал Сергутин. — …Как бы чего не вышло», — вспомнил слова Зубова.

Уж очень спокойным казался начальник полиции, за спокойствием всегда что-нибудь да кроется. А донос? Ведь он действительно тайно, применяя всевозможные хитрости, раздал свыше тридцати пудов муки голодающим солдаткам и детям партизан.

В управе Сергутин встретил переводчицу, с тревогой посмотрел на нее: на женщине лица не было. Анна взяла его под локоть и повела к выходу:

— Я давно ищу вас. Возьмите с собой сторожа. Он известен коменданту как верный слуга немцев.

— Да что случилось?.. Вы знаете, я не из трусливых… — нахмурился Сергутин.

— Алексей Палыч, немедленно уезжайте. Домой не заходите. Пока не наступил комендантский час, берите в санки старика — и в Чет, на мельницу. — Переводчица склонилась, тревожно зашептала ему в самое ухо: — Немедленно! Сию минуту… Старик ждет вас. Он едет по моему поручению. Прощайте! — И Анна быстро пошла назад, в управу, так быстро, что Сергутин не успел поблагодарить ее.

…В кабинете сидели Вернер и Черный Глаз, озабоченно совещались.

— Если не мы, то в ночь Сергутина возьмет гестапо, — явно нервничая, сказал агент.

— Что-то серьезное или опять эпизоды, осечки, о которых неприятно будет вспоминать?

— Нет, господин оберштурмфюрер, на этот раз я вам представлю списки двух крупных подпольных групп… Шпионаж. Диверсии. Политическая пропаганда. Срыв экономических мероприятий рейха и многое другое на их счету… У меня довольно точное ощущение.

— Ощущение, ощущение… Вы что, Франц, собираетесь заниматься поэзией? Меня не интересуют ваши эмоции. Факты, доказательства нужны.

— Я все докажу. Разве я не понимаю, что брать не тех — значит укрывать настоящих врагов. Такие ошибки граничат с преступлением.

— Это уже резонерство, а мы — люди действия. Поезжайте! Арестуйте Сергутина. Вот и пилюля коменданту. Трое из управы бесследно исчезли. Четвертого придется арестовать. Торопитесь, Франц. Возьмите мотоциклы и и конвой.