Ципили, Тимбака и смех
(Повесть-сказка) - Арутюнян Сагател Мимиконович - Страница 7

7

Держась одной рукою за помело, Ципили другою потрогала медаль, потом поднесла ее к глазам, потерла о щеку и поцеловала. Как-никак, а эта медаль была ее единственной гордостью.

— Эй, Ципили, — не унималась Тимбака, — поумерь свой полет, куда несешься? Так тебя, чего доброго, занесет на Северный полюс, а там, как ты знаешь, вечные льды и ужасный холод. И без того у тебя хронический бронхит… Да и миндалины увеличены!.. Говорят же тебе, стой. Простудишься!..

— Смотрите-ка на нее, нашла дурочку! Наконец-то мое помело развило скорость тысячу километров в час!.. Мчись, молокососка, авось нагонишь. Не трать понапрасну силы на хитрость, этим меня не одолеешь!..

— Ну хоть чуточку сбавь скорость! Вдвоем веселее…

— Знаю я тебя, — не оборачиваясь, сказала Ципили. — Сообразила, что никак не нагнать меня, сразу помягчала. А стоит нагнать, опять кусаться начнешь. Я и сейчас помню, как ты, тоже обманом одолев меня лет шестьдесят назад, укусила за ногу. След и до сих пор остался.

— Смотри, океан уже кончился, над сушей летим! А какая вокруг зелень! Это, наверное, Африка? Точно, Африка!..

— Ну я же говорю, что ты невежда! Какая может быть Африка? Это Зеленый остров, Гренландия. Слыхала про такую…

— Бог с ней, пусть Гренландия. Раз уже суша, давай спустимся, я устала, — взмолилась Тимбака, — и есть хочется…

— Хи, хи, хи… Дири-бири. Конечно, устала. У вас, у молодых, нет никакой выдержки. Я тебя еще не так вымотаю. Похудеешь. Одни кости останутся. Хи, хи, хи…

И Ципили глухо засмеялась, довольная своим остроумием. Дальше какое-то время она молчала. Вспомнила, что в полете не следует так много разговаривать, можно застудить горло, миндалины у нее и правда паршивые, часто воспаляются. А о бронхах говорить нечего, совсем никуда не годятся.

Тимбака ни о чем таком и думать не думала, горло у нее здоровое.

— Эй, Ципили, — крикнула она, — гляди, что сталось с твоим зеленым островом? Всюду снег и лед. Видно, мы уж долетели до Северного полюса?

— Никакой не полюс. Это север Гренландии. Видишь, снова море начинается…

— Где?.. Я, кроме льда, ничего не вижу…

Но Ципили уже не слышала. Большими кругами она спускалась вниз.

— Куда ты?.. Зачем спускаешься?..

— Ты что, Тимбака, ослепла, ничего не видишь? Смотри, какой там переполох, шум, гам!

— Что в этом удивительного? Просто люди собрались. А где люди, там всегда шум и гам.

— Нет, ты и впрямь ослепла, ничего не видишь… И не слышишь тоже, хотя глухой называешь меня… Навостри-ка и глаза свои, и уши.

— Ну, навострила, и что?..

— Видишь, как лед раскололся?.. А вокруг дома! Тут наверняка что-то случилось!..

— Ну и пусть случилось…

Ципили больше ничего не сказала, а камнем полетела вниз, и Тимбака увидела, как она исчезла в темноте, где-то над впадиной расколовшегося льда. «Вот дурная», — подумала Тимбака и последовала за Ципили. Сначала она ничего не видела. Потом разглядела внизу почти черную воду. А через минуту услыхала детский плач и, подавшись влево, увидала Ципили, которая одной рукой крепко держала над собой мальчика-эскимоса, а другою пыталась извлечь свое помело, застрявшее в льдинах. Тимбака взяла у нее мальчика, и только после этого Ципили удалось вызволить помело из ледовых оков и самой выбраться из воды. И тут она увидала, какой вокруг шум и переполох. Мама мальчика-эскимоса, прижав сыночка к груди, плакала, правда теперь уже слезами радости. Она и не интересовалась, кто вытащил из пропасти ее единственного, ее малыша, только все целовала его и плакала. А Тимбака стояла в сторонке, не отрывая взгляда от счастливой матери, и лицо ее сделалось добрым, добрым. Рядом с Тимбакой стояла Ципили. Они долго смотрели, как радуются люди. Потом, словно очнувшись, Ципили поддала помелом подружку и взвилась вверх. Тимбака, что ей было делать, тоже понеслась следом.

Долгое время они летели бок о бок, но не разговаривали и старались не встречаться взглядами, только раз-другой искоса посмотрели друг на дружку и продолжали полет молчком, погруженные каждая в свои думы. Но думы у них были не разные. Думали они об одном и том же. Они чувствовали, что невольно совершили что-то не то, но всей глубины содеянного толком еще не осознавали. И лишь над Атлантикой, над океанской пучиной, почуяв, что не могут держать привычную высоту, Ципили и Тимбака впали в панику. Над Европой они уже летели совсем низко, а достигнув Кавказских гор, можно сказать, стлались по их вершинам.

Вскоре они совершили посадку на одной из полянок своего родного леса. Посадка была вынужденная, хотя вообще-то они именно сюда и держали путь. Но если бы им даже надо было лететь дальше, ничего бы не получилось.

После того как, отдохнув часа два на траве, они поднялись с намерением что-нибудь добыть поесть — очень уж изголодались за дорогу, — вдруг обнаружилось, что помело у них теперь вовсе и не помело, а обыкновенная метла, такая, какими улицы подметают. И в небо на эдаких, конечно же, взлететь невозможно. Все колдовские уловки старушек были напрасны. Метлы и у той и у другой так и остались простыми метлами, а сами колдуньи потеряли свои колдовские силы.

Они преступили главную заповедь злых колдунов всех времен: сделали доброе дело, а такое у колдунов считается грехом…

Все это случилось ровно тридцать лет тому назад…

И снова на лужайке у засохшего дуба

В мире всему приходит конец. Сны, которые видели Ципили и Тимбака и которые были очень сладкими и приятными, тоже кончились. Кружащий вокруг дуба Ворон до того разгалделся, так вдруг, подлетев вплотную к Ципили, каркнул у той над ухом, что Ципили, хоть и витала во сне высоко в небесах в чудесном полете, сразу проснулась. Надо ли говорить, как она была разочарована, увидев, что вместо приснившегося ей изумительного полета, наяву она просто висела на засохшей ветке.

Кряхтя и постанывая, она распутала поясной платок, которым была обернута, точнее, привязана к ветке, и слезла вниз. Слезла и долго молча стояла под дубом, вперившись взглядом в самый центр лужайки. Там она видела нечто несуразное. Но это было не что иное, как помело ее подружки Тимбаки. Ципили глазам своим не верила: помело торчком стояло среди лужайки концом вниз. Стояло и не падало… А это значит, что оно заколдовано?.. «Видели, какова эта молокососка? — подумала Ципили про Тимбаку. — Ведь вечером мы обе забрались на ветви и заснули?.. Когда же она успела воткнуть в землю свое помело?»

Ципили посмотрела на дерево, на спящую на ветке Тимбаку и, схватив свою метлу, стеганула ее по ногам.

— Ах ты, пигалица, ах ты, паршивая колдунья, на тебе! Дири-бири ко-ко.

Тимбака, словно и не спала вовсе, словно только и ждала этого, мгновенно соскочила с дерева и набросилась с кулаками на Ципили.

— Вот тебе, старая карга! Амда-чанда ди-ди-ди! Жалкая, гнилая немощь, ги-ги-ги…

Ципили, хоть и старше на целых двести лет, не из тех, кто в споре уступит.

Вскинув помело, как рапиру, на изготовку, она не отставала от Тимбаки.

— На тебе, димбо-дири би-би-би!.. Это за старую каргу! А это за гнилую немощь!.. Нахалка ты эдакая, паршивая колдунья, били-мили бом!.. Все волосы у тебя повыдергаю, если и впредь будешь соваться в мои владения.

— Это моя лужайка, бом-бири бом-бон! Не видишь разве, мое помело на ней? Совсем ослепла?..

— И что с того? Ты где хочешь можешь воткнуть в землю свое помело. Это еще не значит, что место, где оно торчит, тотчас станет твоим.

Тимбака была очень упрямой и настойчивой. Она села посреди лужайки и твердо отрезала:

— А вот и станет моим!..

Ципили бросилась на нее и вцепилась в волосы. Тимбака, поборов испуг, схватилась обеими руками за голову. Она хоть и много моложе, но своих волос у нее уже почти не было, приходилось носить парик. Парик же, как известно, легко сорвать с головы, а именно этого очень боялась Тимбака, отчасти еще и потому, что над ними кружил Ворон.