Пехота - Брест Мартин - Страница 19

Третий — потеря чувства страха. Обычная «болезнь передка». Мы перестаем бояться. Мой ротный пошел на «Центральный», услышал мину… и даже не присел, не говоря уже об укрытии. Ему показалось, что она далеко упадет. Она и упала далеко. Метрах в пятидесяти. Люди не носят броню, или вытаскивают плиты, бо тяжело и неудобно. Во время обстрела кто-то может спокойно выйти из блиндажа и пойти, например, отлить. На дороге, которая насквозь простреливается, встречаются люди из нарядов и начинают стоять и п.здеть полчаса. Выйти на край террикона и рулить квадриком, бо так связь лучше. Вокруг пули шмякают о камни, но он стоит и водит квадрик над сепарскими позициями, бо надо снять свежее видео. Это не храбрость, нет. Это стеклянная стена, вырастающая между нами и окружающим миром, мешающая нам адекватно реагировать на все, что происходит вокруг.

Мы становимся злы, раздражительны и упрямы. Мы орем друг на друга, мы сами не понимаем, что загнаны в крайнюю степень усталости.

Мне хочется лечь и никого не видеть. Я не хочу говорить по телефону с родными, не хочу курить, не хочу есть, я ни черта не хочу. С каждым этим чертовым днем несмотря на все попытки остаться людьми мы понемногу умираем, превращаемся в автоматы по отработке ежедневных задач, кусочки наших «я» выпадают и тонут в грязи Донбасса. Я полгода здесь — я устал, и я сам этого не понимаю. Я — расчетно-наводящая приставка к оружию, я экономлю чувства точно так же, как и силы.

Нам нельзя сейчас к нормальным людям, мы злы, недоверчивы и агрессивны даже по отношению друг к другу. Мы живем уже чисто из принципа, ну и потому, что мы привыкли быть — здесь. В двадцать первом веке, посреди огромной страны тысячи мужиков привыкают жить в дырках в земле, мыться от случая к случаю едва теплой водой, есть мерзкую хрень, которой кормят солдат в нашей армии, ездить на издыхающих тридцатилетних грузовиках и в счастливом, богатом варианте — на волонтерских корчах, где работает три передачи и в лучшем случае одна фара. И при этом выполнять боевые задачи. Я вспоминаю об этом каждый раз, когда смотрю в сети очередное интервью очередного нардепа или высокого военного чина — эй, мы здесь, мы люди, живущие в земле и видящие семьи четыре недели за год. Минус дорога.

День.

— Какие еще стволы? — я слышу в телефонной трубке глухой голос рависта.

Танцор вздыхает, и это я слышу гораздо лучше.

— Ладно, — говорит коммандер. — Мы зушку сдали?

— Сдали, — опять равист. Монотонен и спокоен.

Хрупкая весна шестнадцатого срывается то на дождь, то на солнце. И грязно — но терпимо. И холодно — но не до ледяных пальцев. Вымершая улица Старогнатовки тускла и абсолютно безнадежна, и несколько человек, стоящих рядом с грязной военной машиной, переминаются и потирают руки совершенно машинально. В блеклой траве окурки «Прилук», какие-то грязные банки и лютейшая безысходность третьей весны войны.

Я вжимаю телефон в ухо, с трудом разбирая диалог двух мобилизованных военных. Связь дерьмовая, но меня это абсолютно не раздражает. На войне оно так быстро получается — не злиться, что связь плохая, а радоваться, что хоть какая-то есть.

— Значит и стволы к зушке сдали? — наполягає коммандер.

— Да. Два, — равист непреклонен.

— Четыре. Два стояли и два запасных.

Дым на секунды окутывает пальцы и уносится куда-то в сторону сепаров. Самое частое, что делает пехота на передке, — это курит. Нет смысла покупать дорогие сигареты — все равно курить будешь все, что дымится.

— Номера есть? — наконец сдается равист.

— Мартин? — говорит Вася в трубку.

Я несусь в старый курятник, подлетаю к ящикам и хватаю бумажку, на которую выписаны номера. Рыхлая сырая субстанция ползет под пальцами и равнодушно распадается в нечитаемую бумажную хрень… достаю ручку из кармана, купленную полчаса назад в «нижнем» магазине в Старогнатовке, и начинаю переписывать номера на ладонь.

К чему долго привыкал — это к грязным рукам. К каёмкам под ногтями. Влажным салфеткам вместо душа. Казалось бы — ну банальнейшая бытовуха, да? Оказывается, чччерт, как же мы от нее зависим-то… Гелевая ручка, открытая ладонь, телефон прижат плечом к уху и автоматный ремень неудобно так впивается в шею. Но снимать я его не буду — лучше так потерплю, чем забыть где-то зброю. Не могу уже без оружия. Вообще не могу, оно на каком-то таком уровне записалось в подкорку, что непонятно, как потом на гражданке жить. Но до гражданки далеко.

— Мартин, какого хера? — коммандер подгоняет, ага.

— Полминуты.

Вася недоволен, он бесится и хамит. Это нормально — он злится, потому что равист завтыкал вписать в накладную два ствола к зушкам, и мы теперь, вместо того чтобы заниматься дооборудованием позиции под Докучем, торчим уже два часа на складе РАО. Обижаться не имеет смысла — на командире роты дикая ответственность, и он, хочешь-не-хочешь, иногда срывается. Правда, все чаще и чаще.

Номера выписаны, щелчок камеры, отправить.

— Смотри фб, — говорю я и отключаюсь.

Закуриваю — ну понятно. Пинаю ногой раздавленную улитку к АГСу, спотыкаюсь и бреду к светлому прямоугольнику выхода.

Фотка ладони улетает. И мало кто в тот момент об этом думает: ее электронная копия падает в память покоцанного китайского смартфона и потом, год спустя, попадется мне на глаза.

А я все еще не могу привыкнуть к грязным рукам. Иногда так странно… Оттираю их, изводя ужасающее количество влажных салфеток, и все равно — бесит это.

А хотя… Похеру.

Спустя полчаса.

Едем. Трясемся в машине. Вася рулит, я привычно смотрю налево. Сзади, между сиденьями, два пакета с едой из магазина, рюкзак с бумагами, отвоеванная у рависта дополнительная накладная на стволы к зушке. Нам бы эта зушка очень не помешала на терриконе, но мы даже не просим ее: во-первых у нас нет спеца по ней, а во-вторых, все стволы настолько изношены, что попасть из нее куда-то будет чрезвычайно трудно. Еще в багажнике лежат четыре ящика с Б-32 на ДШКМ. Роль подлокотника в белом лэндровере выполняет ГП-25, закрепленный на отдельной рамке, а под ним — подсумок на пять ВОГов. Под потолком заткнуты четыре магазина-тридцатки на пять-сорок-пять, моторола с выкрученной на максимум громкостью и грязная бумажка — ксерокопия военного техпаспорта на этот лэндровер. Говорят, какие-то новые пропуска придумали, для поездок после шести вечера. Та куда нам ездить вечером? Да и кого бояться? В Новотроицком ВСПшников в жизни не было, а в Волноваху недавно вечером Мастер скатался, на поезд одного из наших отвозил. В «отгулы». Вернулся, как ни странно, довольный. Сказал — ВСП остановило, но не доебалось, а так, пораспрашивало и отвяло. Я ему посоветовал в следующий раз гранату из подствольника вытаскивать, как в город едет. Мастер недоуменно спросил: «Зачем?» Я не нашелся, что ответить.

Вася крутит руль и о чем-то думает. Молчим, рычит дизель, тянет машину на военной соляре.

— Вася, — говорю я, отвернувшись. — Надо что-то делать.

— С чем? — Вася лениво поворачивает ко мне голову. О, вот и Новогнатовка.

— Со всем этим. С мрачняком. Все устали, собачатся на ровном месте. Бетон с кем-то по телефону поговорил, потом взял молоток, гвозь-стопятидесятку и прих.ярил смартфон к бревну. Насквозь.

— Понимаю. Не понимаю только — как.

— Отпуска надо, других вариантов нет.

— Сейчас? Когда только два блиндажа есть, и то — в один накат?

— Да. Сейчас. Посыпятся люди.

— Хм. Комбат не подпишет. Позиция не боеготова.

— Помнишь, комбат говорил, что в своей роте ты решаешь всё? Вот и решай. Скажи ему, мы справимся.

— Точно справимся? Ты уверен?

— Других вариантов нет.

— График отпусков ты напишешь?

— Слууушай. А давай, как в прошлый раз. Розыгрыш, бумажки с именами, ну и так далее. Азарт, все дела.

— И еще идея есть. Праздник надо.

— Какой? — Идея с праздником мне в корне неясна, но это нормально, я не самый сообразительный человек в Збройних Силах.