Пехота - Брест Мартин - Страница 32

— Все. Теперь вступаем мы. «Альфа», «Браво», статус, — коммандер слышен в радейке хорошо, и я переворачиваюсь на спину. Я давно это задумал, я знаю, чего хочу, и сейчас я это увижу.

— «Альфа» готов, — слышен голос Прапора из окопа и одновременно из рации.

— «Большая Берта» готова, — а вот это уже Кэш доложил, а значит, в ста метрах позади меня уже лежат собранные выстрелы, СПГ выставлен и наведен, на спуске сидит Президент, а Кэш стоит рядом и держит в руках тот самый, упоминаемый сегодня неоднократно, символ ответственности — рацию. Знаешь, если на гражданке тебе есть, что сказать, то тебя либо выслушают, либо нет, а если в армии тебе есть, что сказать, тебе дадут рацию и заранее ввалят звиздюлей, что не отвечаешь.

— Во-гонь, — с особым удовольствием говорит коммандер. Я часто видел это в нем — ему нравилось командовать боем. В те моменты, когда нам удавалось отобрать у него автомат и не давать скакать впереди всех стройным сайгаком, он становился необычно серьезным, брал по радейке в каждую из трех рук, по одной отдавал команды стрелкам, по второй собирал доклады со спостережних, а по третьей разговаривал со штабом батальона. Штаб батальона, кстати, был самым скучным, бо там тока спрашивали, шо происходит, и попереджували «людей в укриття, посилити пильність»…

Гггах! — и свист. Летящая граната ОГ-9 издает совершенно чарующий свист, и мне он безумно нравится. Вот теперь можно и закурить, теперь уже все равно… о, «дашки» включились. В нескольких метрах от меня на краешке насыпи из камней и земли, начинает бить короткими здоровенный черный пулемет. Я не вижу его, только вспышка слепит, но я прекрасно знаю, что стреляет Прапор, тянет крючки спуска и улыбается, он всегда улыбается во время стрельбы, а Козачок достал второй короб и стоит рядом, закрыв пальцем ближайшее к пулемету ухо. Но, честно говоря, на пулемет мне плевать. Я лежу на спине и блаженно улыбаюсь — я в правильном месте кинул каремат и устроил себе место корректировщика. Через пять секунд я отложу сигарету, перевернусь, приложу к глазу ночник и увижу прилет нашего выстрела, а потом скажу в рацию корректировку. Но счастлив я прямо сейчас, потому что задумал это давно: я хотел, чтобы ОГ-9 прошла прямо надо мной. И это было охрененно.

Сигарета ложится на влажную траву, переворот, ночник уже включен… ну где ж ты, мой разрывчик, где ж ты… вот!

— Кэш, це Мартин. Пол-оборота вниз.

Мир полон странных людей.

Я знал человека, который писал яркие и трогательные стихи о любви. Он был высок, добродушен, смешлив и, знаете, какой-то удивительно свой. Он пил свой бесконечный кофе и постоянно улыбался.

Еще я знал человека, который постоянно бурчал. Оте ему было не так, отут ему не понравилось, и вообще, усі якісь не такі і нічого не роблять. Он тоже любил кофе, но не любил его делать. Он много курил, бросал свои вещи куда попало и вечно бурчал.

Я знал человека, который был молчалив, редко улыбался, любил тесные футболки и свою порванную бандану. Он пил чай с каким-то невероятным количеством сахара, и я знал, что в его вечной красной термокружке — полупрозрачная вязкая жидкость со вкусом пережаренной карамели.

Еще был человек, который все делал обстоятельно, долго, тщательно, и был настолько перфекционистом, что иногда его хотелось за это убить. Он был внимательным, он был точным, и он был таким же ворчуном, как и вся остальная пехота.

Я знал человека, который был смел, игрив, обаятелен, умен, вспыльчив, не лез за словом в карман, умел нравиться людям и всегда принимал на себя ответственность.

Они — учителя, инкассаторы, электрики, люди разных судеб и совершенно особенных взглядов на жизнь. И эта самая жизнь, знаете, она не должна была их сводить. Никогда. Да она и не свела. Их свела пехота.

Первый допивал кофе и убивал людей из здоровой зеленой двустволки. Я не знаю, улыбался ли он в тот момент.

Второй ронял чашку и несся к птуру, бахх-чшшшшшш, ракета вырывается из серого облака и несется через грязный воздух Донбасса, длинные пальцы нежно поворачивают верньеры, легкие касания, красная горящая точка ниже, ниже, ниже… Взрыв, машина как будто вскипает изнутри, ну о чем ты, конечно, не успели они выбежать, дым лениво начинает подыматься над тем, что секунду назад было белой легковушкой с четырьмя людьми внутри.

Третий, который с банданой, он делал все молча. И только иногда начинал улыбаться, но так, знаешь, непривычно растягивал губы в стороны. Эти несколько секунд от «открыть ящик» до «четыре пороховых осталось, и надо еще нести». Он мало курил и всегда морщился от дыма сгоревших стартовых. Перфекционист был перфекционистом. Он долго целился, проверял и перепроверял, и ты уже не мог дождаться, когда АГС-17 начинал кашлять короткими сериями… Он никогда не стрелял лишнего, и самая лучшая фраза, которую я слышал от него в рации, была «Все нормально. Движа больше нет.

Лежат, остывают».

Последний был тем, кто командовал ротой.

Я был среди этих людей и среди многих других, и это время, эти яркие картинки, эти тягучие ночи и грохот пыльных вечеров «вспышка, вспышка!» всегда будут во мне.

Или нет? Или со временем воспоминания сотрутся, и только дергание во время сверкания молнии перед грозой будет моим напоминанием о прожитом годе? Может быть. Но людей я не забуду, это уж точно.

Невозможно забыть тех, кто воевал в пехоте.

День тринадцатый

Утро.

— Один-один, — говорит командир, сползая с койки. Тепло, кстати, сегодня.

— Не понял, — кряхчу я, привязывая к ногам ботинки.

Я пытаюсь опоздать в наряд, а это неправильно. Это тебе не на встречу опоздать, и даже не на нараду в батальон. Опаздывать в наряд — это «западло». Хорошим тоном вообще считается прийти на пятнадцать минут раньше.

— Конечно, не понял, — с удовольствием говорит Вася, — но ща поймешь. Мы у них спалили жигуля.

— И джип, — добавляю я, выпрямляясь. Фууу, какой я старый и толстый.

— Джим Шайтан уграл, а не мы.

— Ну, не думаю, что сепары прям вот различают, вторая рота спалила джип или минометка. Мы, укры, для них все на одно лицо.

— Йо, снежок, — улыбается Вася. — Короче. Потом они нам убили «мерс».

— Ну.

— Один-один.

— Ииии? К чему ты ведешь, Лейтенант Очевидность?

— Есть идея.

— Люблю, когда ты это говоришь, — торопливо говорю я и выскакиваю из кунга. — Ну, ты пока подумай, а я — в наряд.

— Давай-давай, нарядный, — задумчиво говорит Вася и смотрит на квадрики. — Один-один… Ладно. Играем дальше.

Спустя полтора часа.

— Кохве там есть єщьо? — Президент пытается вытряхнуть из термоса остатки заварки, вот же кофеман ненасытный.

— Выжми, выжми еще.

— Мартиииин… — к нам подходит Леха Скиртач.

Леха в тапках, пиксельных штанах, замызганой зэсэушной футболке и в своих знаменитых очках. Леха зевает, широко, глубоко, и мне кажется — любой гражданский давно вывихнул бы себе челюсть.

— Леха, сымай очки. Очки — це для тех, кто плохо видит, а не для тех, кто хочет выглядеть умным, — я сижу на старой сидушке от «запора» и болтаю ногой.

От сигарет уже горчит во рту.

— Мартин, ты язва, — преувеличенно огорченно говорит Леха и заглядывает в термос. — А шо, кофе нема?

— Сходи до кунга, завари, Васю пхни, чтоб выдал тебе кофе, воду и сахар. Заодно и нам принесешь, доброе дело зробиш, — пытаюсь я напрячь старшего лейтенанта.

— Васю пхни… — задумчиво повторяет Леха. — Мда. Странные вы. Так с командиром общаетесь… без дистанции. И Вася это позволяет. Необычно. Не как в армии.

— Ми, в принципі, странні люди. Йобнуті, — высказывается Президент.

— Не, Серега, нифига мы не йобнутые. За высокое звание «йобнутых», «отбитых» и остальных кровожадных прилагательных бьются все Збройні Сили, — говорю я и нащупываю в кармане последний пакетик с семачкой.

— А какие вы? — Леха присаживается на маленький пень с закрепленной на нем сидушкой и вытаскивает сигареты.