Мертвый сезон - Воронин Андрей Николаевич - Страница 32

Впрочем, насчет улик у него тоже были определенные сомнения. Если кто-то сообразил, каким именно способом убрали Гаспаряна, то канализационный колодец на стоянке перед казино наверняка обследовали. Там, в колодце, дошлый мент мог найти сколько угодно улик, подтверждающих его правоту. Например, следы ботинок на слежавшемся песке, нанесенном в канализацию дождями, или остатки пролитой тормозной жидкости, смешанные все с тем же песком...

Глеб с большим неудовольствием припомнил сцену, разыгравшуюся час назад в отеле. Собственно, сцены как таковой не было – было мелкое происшествие из тех, что всегда служили для него признаками надвигающейся опасности.

Происшествие это имело место в вестибюле, куда Глеб спустился, чтобы отдать портье ключ от номера. Портье оказался занят – он болтал с каким-то странным типом, выглядевшим так, словно добрых полгода спал не раздеваясь. На нем был жеваный, весь в каких-то неопрятных пятнах серенький цивильный костюм, несвежая рубашка и сбившийся на сторону галстук того фасона, что считался модным лет двадцать назад. Когда-то черные туфли давно порыжели, пепельные волосы на голове торчали как попало, а длинная бесцветная физиономия выражала уныние и скуку. Он стоял навалившись локтями на стойку, сложив руки с обкусанными ногтями на изрядно потрепанной дерматиновой папке, и, казалось, дремал с открытыми глазами, слушая, что говорил ему портье. Заметив Глеба, портье замолчал и уставился на него, как на какое-то диво. Незнакомец владел собой гораздо лучше: он бросил в сторону Сиверова только один равнодушный взгляд и сразу же отвернулся. Впрочем, дела это не меняло: Слепой уже понял, что разговор шел о нем.

Понял он и то, кто перед ним, – об этом яснее всяких слов говорила дерматиновая папка. Ему очень не понравилась скорость, с которой оперативники вышли на него; еще больше не понравилась Глебу запущенная внешность явившегося в гостиницу мента. Раз он так быстро взял след, значит, с серым веществом у него полный порядок; а если умный мент выглядит как бомж, значит, работа для него – все и вкалывает он не за чечевичную похлебку, а за идею. Взяток не берет, жена то ли ушла, то ли ее и вовсе никогда не было, детей тоже не имеется, родители, если живы, в счет не идут... Глеб хорошо знал эту породу. Перед ним стоял идеалист во всей своей красе – один из тех редких, еще не до конца вымерших экземпляров, кого легче убить, чем заставить свернуть с избранного маршрута...

Не обращая на мента внимания, Глеб отдал портье ключ и покинул гостиницу. Мент на него не смотрел, с головой уйдя в разглядыванье какого-то пестрого рекламного буклета, но Сиверов все равно почувствовал пристальное внимание с его стороны, как будто в чаще спутанных пепельных волос у мента на затылке прятался еще один глаз.

Что ж, в конце концов, этого следовало ожидать. Глеб сам привлек к себе внимание, учинив дебош в ресторане в первый же вечер своего пребывания здесь. К тому же на стоянке перед казино его видела куча народу, и кто-то из свидетелей, похоже, оказался настолько толковым, что сумел подробно описать его внешность. Описание это, наверное, показалось кое-кому подозрительно знакомым, и Глеба решили проверить. Теперь ментам доподлинно известно, что в момент смерти Гаспаряна лесопромышленник Мочалов в своем номере отсутствовал. Следующий шаг – вернее, один из них – тщательная проверка всех точек и заведений, где можно купить или взять напрокат акваланг, в том числе, разумеется, и "Волны". Ясно, что аквалангист-убийца запросто мог привезти все оборудование с собой, однако провести проверку менты обязаны, и они ее обязательно проведут. Тут их, несомненно, поджидает сюрприз: в "Волне" Глеба очень хорошо запомнили, так что, когда оперативники разговорят инструктора по подводному плаванию и его загорелого приятеля (а в том, что их обязательно разговорят, можно было не сомневаться), те с пеной у рта будут доказывать, что аквалангист из лесопромышленника Мочалова, как из дерьма пуля, и что подозревать его в совершении преступления с применением упомянутого акваланга просто-напросто смешно.

"Ну и будет с них, – подумал Глеб, сворачивая в проулок, куда выходила задняя стена принадлежавшего Стаканычу запущенного сада. – Два раза споткнувшись об меня и убедившись, что я – пустой номер, они, быть может, махнут на меня рукой. Но если я начну попадаться у них на пути на каждом шагу, кто-нибудь может заподозрить, что это неспроста. Например, тот жеваный мент, что сегодня отирался в гостинице. Ох, до чего же я не люблю таких типов! С одной стороны, остановить такого можно только пулей, а с другой – ну за что, спрашивается, его убивать? Его награждать надо, памятник ему ставить за то, что он свою сволочную работу честно выполняет, а я ему – пулю в затылок... Одно утешение, что за меня его все равно никто не наградит. Однако надо постараться, чтобы обошлось без этой самой пули. Люди с мозгами в ментовке – большая редкость, и нечего этими мозгами разбрасываться..."

Глеб остановился и как бы невзначай огляделся по сторонам. Узкий пыльный проулок, с обеих сторон огороженный каменными заборами, поверх которых буйно зеленели кроны каких-то деревьев, был тих и пустынен. В воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения, светлые серо-желтые камни изгородей и неровный булыжник мостовой испускали ровный сухой жар, как в финской бане. На заборе справа от Глеба темно-синей краской из аэрозольного баллончика было выведено короткое слово. Буквы были латинские; слово читалось легко, но что оно означает, Глеб не сумел бы объяснить даже под дулом пулемета. Впрочем, прогресс все-таки был налицо: когда сам Глеб Сиверов был подростком, на заборах писали все больше по-русски, отдавая предпочтение откровенной похабщине. Слепой невольно усмехнулся, припомнив, как во время школьной экскурсии на какую-то фабрику (кажется, то была фабрика музыкальных инструментов), все его одноклассники обомлели от удовольствия, увидев сидевшего на корточках перед каким-то сложным агрегатом мужчину. Мужчина был одет в новенькую кожаную курточку, а на спине у него, прямо на сверкающем иссиня-черном хроме, кто-то вывел мелом коротенькое матерное ругательство. Мужчина этот, надо полагать, был мастером или даже начальником участка, и надпись у него на спине служила, по всей видимости, выражением любви и уважения, питаемых к нему рабочими.

Дивясь тому, какая ерунда порой застревает в памяти, переживая воспоминания о гораздо более значительных и драматических событиях, Глеб подпрыгнул, ухватился руками за верхний край сложенной из светлого местного камня стены, легко подтянулся и перемахнул в сад. Носок его ботинка при этом уперся в сделанную аэрозолем непонятную надпись и оттолкнулся от нее, не причинив надписи ни малейшего вреда: аэрозольная краска сохнет в мгновение ока, и отодрать ее бывает непросто. "Пожалуй, в этом отношении мел все-таки лучше", – подумал Глеб и мягко, по-кошачьи спрыгнул в заросли родной российской крапивы, буйно зеленевшей в угодьях Стаканыча.

Он не обжегся, потому что вовремя заметил опасность и успел поднять кверху незащищенные руки, но на месте его приземления осталась отчетливая проплешина. Глеб подумал, что скажет Стаканычу, если тот заинтересуется ее происхождением, но решил, что это несущественно: судя по тому, как разрослась крапива, сюда никто не заглядывал уже, по меньшей мере, лет пять. Домашнее хозяйство, разные там садово-огородные страсти Стаканыча нисколько не увлекали: найдя себя в искусстве (или решив, что нашел), он с головой погрузился в мир коммерческой живописи.

Продравшись сквозь крапиву, он пошел, низко нагибаясь, под разросшимися, давно нуждавшимися в обрезке деревьями. Подошвы ботинок то и дело скользили, когда Глеб наступал на валявшиеся в высокой траве перезрелые персики или груши. Деревья были старые, корявые и разлапистые, с потрескавшейся, шершавой и грубой корой, в трещинах которой наверняка гнездилось великое множество вредителей. Стаканыч с ними не боролся – ему было некогда, и, по собственному его признанию, он не видел никакого смысла в выращивании фруктов, съесть которые заведомо не способен, а продавать – вот умора! – стесняется. Все-таки в старике было что-то симпатичное, глубоко импонировавшее Глебу, хотя он и понимал, что в наше время стеснительность – это не достоинство, а скорее изъян.