Державы Российской посол - Дружинин Владимир Николаевич - Страница 102

– Похождения Телемака! – воскликнул Сен-Симон. – Милая старина.

– Нынешние романы неприличны. Друг мой, неужели регент примет московита?

– Почему же нет? Царь захочет видеть и вас.

– Нет, нет… Невозможно, граф! Людовик не приглашал русских. Я не должна… Я запрусь в спальне.

– Препятствие для царя ничтожное. После того, как он взломал столько крепостей…

Ментенон простонала, тонкие, искривленные подагрой руки поднялись с мольбой.

– Спасите меня, друг мой!

– Париж ночей не спит, ожидая царя, – сказал Сен-Симон маркизу Сен-Полю. – Великан с дубиной… Это что-то вроде Страшного суда. Да, вы же видели его в Курляндии… Он действительно бьет министров?

– Кое-кому попадало.

– Что ж, избивать дураков похвально. Я бы сам вооружился дубиной.

Дружба с графом, усердным летописцем Парижа, Сен-Полю весьма на руку. Куракин просит сообщать, что говорит столица о царской особе, как будет встречать.

Дюбуа пустил слух, что царь болен и вряд ли двинется с места. Предвидится восшествие на престол Алексея, укрывшегося от отца в Австрии. Царевич враждебен начинаниям Петра, и Россия опять замкнется в своей дикости. Сурдеваль – секретарь аббата – расписывал красками зловещими жестокость царевича.

– Он истязал Шарлотту, убил ее. Слушайте, что она писала родителям: «Я всего лишь несчастная жертва»! Нет, нет, господа, запад и восток несовместимы!

Сен-Поль не утерпел.

– Странно, – возразил он. – Франция все же находит общий язык с турецким султаном.

В посольских особняках Парижа оживление. Особенно встревожены англичане. Инструкция послу Стэру гласит:

«Вы должны употребить все свои старания, чтобы проникнуть в его виды и планы и информироваться о договоре или переговорах, которые могут иметь место между этим государем и парижским двором».

Альберони надеется – Франция, сблизившись с царем, отдалится от Англии. Рознь между неприятелями выгодна. Испанец Челламаре следит за событиями, иногда делится с Сен-Полем:

– У нас собираются пригласить царя в Мадрид. Необходимо прощупать почву.

Неугомонный Герц представил регенту записку – на случай, если Франция согласится посредничать в северной войне. Король Карл уступит Санктпетербург, – считает барон, пусть регент уговорит царя отказаться от Ревеля. За это Петру будет отдан Висмар, ворота в Германию. Между строк читалось – отсюда может возникнуть конфликт с императором, для Франции полезный.

– Выбросьте Герца из головы, – сказал регенту Дюбуа – Англичане арестовали его.

– Кажется, я и вас выброшу, – стонал Филипп и поднимался в свою лабораторию.

Он запирался там все чаще. Придворные заметили, что регент побледнел, стал капризнее за едой.

Хмурый, невыспавшийся, в халате, он вошел в биллиардную Пале-Рояля, удостоил играющих небрежным кивком. Глаза Филиппа блуждали, он машинально взял поданный ему кий.

– Господа, кто поедет на границу?

Сановники переглянулись. Чей-то голос нарушил робкое молчание:

– Я слышал, ваше высочество, у фаворитов царя плечи не заживают от его палки.

Регент поднял кий.

– Вы, – произнес он, набычившись, и коснулся острием кавалера де Либуа, самого молодого, в небольшом чине.

На другой день было приказано готовить для царя апартаменты в Лувре, обставить их с наивозможной роскошью. Дюбуа составил программу приемов и парадов.

– Развлекайте русских, – твердил он. – Не давайте никаких обещаний. Я буду все время с вами. Приставьте к царю бравых солдафонов – он любит военных. Фейерверки ему, спектакли, красивых женщин – все, чем знаменит наш многогрешный вертеп.

12

Перед отбытием из Амстердама царь нашел время осмотреть бумажную фабрику, побывать на знакомой верфи. «Он держался так же просто и непринужденно, как прежде», – напишет в своих мемуарах голландский купец Номен.

На перепутье царь и царица остановились в Гааге, в доме Куракина.

Огаркова, застывшего в ливрее, Петр признал тотчас. Вспомнил, как мерялись силой.

– А, Самсонище! Куда мне сейчас против тебя! Укатали сивку крутые горки.

– Он мужик не простой у нас, – сказал посол – Эксперт, выучился понимать художества.

– Вон как! – и Петр снова обернулся к Фильке, уперся взглядом. – Послужишь, эксперт!

Весело вздернул кулаком подбородок Огаркова, который согнулся в поклоне неуклюже.

– А в солдатах ты не был, эксперт.

Александра оглядел пристрастно. Заговорил с ним по-голландски, по-немецки. Дернул за кружевной бант.

– Ладный котик… Мышей ловить учишь, Бориска?

Весь вечер, вдвоем с царицей, разглядывал коллекцию медалей. Понравилась медаль сатирическая, выбитая немцем Вермутом, бичующая взятки. На одной стороне лихоимец умильно берет монету, на другой – страж закона, прикрывший пальцами глаза.

– И нам бы отчеканить, Катеринушка! Изворовались… Да не проймешь ведь…

Помянул Меншикова. Банк держит в Амстердаме, под флагом государства хлеб возит голландцам из своих деревень.

– Грабитель, стыдом меня заливает…

Царица унимает гнев, грудной ее голос рокочет ласково и сильно. Борис будто песню слышит, полную женской щедрости. Поистине рождена для короны. Счастлив звездный брат, выпал великому государю великий амор. А вот он, Борис, жалкий Мышелов, оказался амора недостоин, встретил, да не сумел удержать…

Ехать в Париж царица отказалась наотрез.

– Я там мешаю, Питер.

В Париже строго, Париж – это не то что Амстердам или Мекленбург.

– Дуришь, матушка! – сердился царь. – Что там, в Версале, монстры сожрут тебя? Посмей герцогша какая тебе надерзить, я ей зад заголю да… Ох, устал я, Бориска! Попробуй ты уломай!

От упорства своего Екатерина бледнела, и черты ее лица выступали резче – женская их плавность исчезала, глаза, обжигавшие Бориса, холодели, брови вытягивались черной преградой.

Настояла-таки… Повелела извиниться перед французами. Тяжел ей путь, не оправилась после неудачных родов.

Петр взошел на яхту скучный. Взморье, как назло, безмятежно голубело.

– Месяц будем лужу месить, – бросил царь, проклиная безветрие.

Шут кинулся надувать поникшие паруса, пыхтел, пыжился, но не исторг и усмешки у царского величества. Петр шагал по палубе, чертыхаясь, замечал изъяны в оснастке. Не угодна и краска на бортах, – вымазаны будто чернилами.

Духовник царя творил крестное знамение на все четыре стороны, освящая судно. Потом, сказав, что от моря томление во чреве, ушел в каюту и там зело напился.

Дорогой Петр сажал к себе в салон Бориса и Шафирова. Спрашивал, каковы обычаи французского двора, какие в Париже партии, сколько лет королю.

– В феврале исполнилось семь, – рассказывал Борис. – Няньки уже не пестуют, ныне под началом мужским. Куверт ставят на стол, как большому. Учится, говорят, неохотно. За его леность секут слугу, как и у нас, варваров, водится, – у них тоже не гнушаются этим средством. Король, верно, уже больных исцеляет. Пять раз в год… Обходит их и приговаривает – король тебя тронул, господь недуг снимет.

– За чудотворца считают, – отозвался Петр, повеселев.

Шафиров слушал посла ревниво и как старший искал повода что-либо добавить.

– Большие персоны есть, которые подозревают Филиппа Орлеанского в намерении извести короля.

– Комплот против регента, сиречь заговор, – сказал Борис, – сотворила герцогиня де Мэн.

Речь дипломатов, почтительная, книжная, быстро надоедала царю.

– Нам до того нет дела, – отрезал он.

Шафиров, помолчав, сказал:

– У князя старые знакомые во Франции. Встретишь ненароком, Борис Иваныч.

– Сомнительно, – ответил Куракин. – По щелям засованы.

– Станислав угнездился, – бросил Петр. – Поместье ему пожаловали. Верно?

– Однако в парижский монд не ходит, – сказал Куракин.

Вспомнили королеву Собесскую. И о ней посол осведомлен, – находится в отцовском замке, в провинции. Впущена во Францию с условием – в политику не соваться. Теперь уже стара, немощна для интриг.